Тимофеев Олег Анатольевич

Российско-китайские отношения в Приамурье (сер. XIX – нач. XX вв.)

Благовещенск – 2003

Часть 1.

ВВЕДЕНИЕ

Россия и Китай – две крупнейшие мировые державы, издавна оказывающие большое влияние на международную обстановку. Изучение истории их взаимоотношений всегда было и останется одной из важнейших тем научных исследований, проводимых историками всего мира. Во-первых, Россия и Китай – это страны, представляющие собой различные цивилизационные типы (славянско-православный и конфуцианский). Во-вторых, отношения, связи и контакты Китая с другими странами мира представляют значительный интерес по причине традиционного радикального эгоцентризма всех сфер социально-политического развития данного государства. В-третьих, обе страны имеют крайне протяженную границу, в течение длительного времени размытую неосвоенностью приграничных территорий. Кроме того, Россия и Китай, являясь крупными региональными военными державами, всегда имели сильные дипломатические школы.

Как известно, число акторов международных отношений не ограничивается центральными правительствами государств и их дипломатическими органами. Значительную роль, особенно в отдаленных от центра периферийных регионах, играют местные органы власти, вынужденные к тому же в своих действиях учитывать позицию региональных элит. Действие местного фактора в российско-китайских отношениях на Дальнем Востоке частично компенсировало отсутствие внимания к региону со стороны центральных властей двух стран. Именно поэтому одним из приоритетных направлений в исследованиях российско-китайских отношений последнего десятилетия стало изучение их состояния и динамики в отдельных регионах и, прежде всего, в период, ознаменовавшийся институционализацией этих отношений на основе классического европейского международного права, то есть в отношении Дальнего Востока – с середины XIX в.

По этой причине территориальными рамками данной работы избраны приграничные регионы двух стран, примыкающие к р. Амур, ограниченные:

природно-географически – бассейном верхнего и среднего течения р. Амур;

экономико-географически – Средне-Амурским земледельческо-промысловым и Амуро-Зейским земледельческим мезорайонами, сформировавшимися, по мнению А.Н. Демьяненко, на юге Дальнего Востока России к 20-м гг. XX в.[1], а также северной частью китайских провинций Хэйлунцзян и Гирин (Цзилинь) в пределах территорий, относившихся к ним во второй половине XIX – первой трети XX вв., хозяйственная жизнь которых не была связана с КВЖД (Китайско-Восточной железной дорогой);

политико (административно)-географически – административно-территориальными образованиями двух стран, прилегающими к р. Амур (в России – Амурская область Восточно-Сибирского, а с 1884 г. – Приамурского генерал-губернаторства; в Китае – Айгуньское фудутунство (военный округ, составная часть провинции, управляемой военным губернатором) провинции Хэйлунцзян и Саньсинское – провинции Гирин, а также округи (дао, гуаньчаши), области (фу) и уезды, возникшие на их территориях в начале XX в.);

когнитивно-географически – районом, занимающим часть территорий, относимых к российской «дальневосточной» (по выражению Дж. Стефана) и «маньчжурской» ойкумене. Данный район имеет идентичную понятийную привязанность к единому физико-географическому объекту – р. Амур, которую проживающие здесь россияне исстари величают «Амур-батюшка», а китайцы – «наряду с Хуанхэ и Янцзы рекой-матерью (муциньхэ) единой нации Китая (чжунхуа миньцзу), вскормившей малочисленные национальности северной части страны и их культуру»[2].

ГЛАВА I. МЕТОДОЛОГИЧЕСКИЕ ПОДХОДЫ К ПРОБЛЕМЕ ИСТОРИИ РОССИЙСКО-КИТАЙСКИХ ОТНОШЕНИЙ, ИСТОРИОГРАФИЯ И ИСТОЧНИКИ

§ 1. Существующие методологические подходы и концепция дилеммы безопасности

К настоящему времени российскими учеными-историками предложено несколько оригинальных методологических концепций, интерпретирующих развитие российско-китайских отношений в целом и в исследуемый период в частности.

Во-первых, достаточно разработана именно на примере российско-китайских отношений концепция выдающегося отечественного историка, академика РАН В.С. Мясникова о значительном влиянии клишированных ретрополитологических взглядов и методик при выработке внешней политики Китая. Данный исследователь подобные ретрополитологические клише, заимствованные цинскими дипломатами из древних и средневековых трактатов, называет «стратагемами».

В своей монографии «Империя Цин и Русское государство в XVII в.» В.С. Мясников пишет: «Сам по себе термин стратагема означает военную хитрость, действие, которое вводит в заблуждение противника. В китайском языке это понятие передается биномами «моулюе» – план, стратагема; «цзимоу» – план, замысел, расчет, стратагема; «цяоцзи» – ловкий план, хитроумный замысел; «цзяоцзи» – коварный план, хитрый расчет. Дипломатическая стратагема – по-китайски «цэ» или «цэлюе», «фанлюе» – это нацеленный на решение крупной внешнеполитической задачи план, расчитанный на длительный период и отвечающий государственным или национальным интересам так, как они интерпретируются господствующим классом. В таком значении стратагемность есть сумма целенаправленных дипломатических и военных мероприятий, рассчитанных на реализацию долговременного стратегического плана, обеспечивающего решение кардинальных задач внешней политики государств. Стратагемная дипломатия – дипломатия, обеспечивающая реализацию стратагемы и черпающая средства и методы не в принципах, нормах и обычаях международного права, а в теории военного искусства, носящей тотальный характер и утверждающей, что цель оправдывает средства»[3].

Характерно, что в указанном труде автор отдельную главу посвящает лишь китайской дипломатической стратегии, тем самым признавая её определяющее влияние на развитие русско-китайских отношений. В своей более поздней работе, обращенной уже, главным образом, к проблемам формирования российской внешней политики, – статье «Третья дальневосточная война 1894-1895 гг. и эволюция политики России в регионе», посвященной уже другому историческому периоду – концу XIX в., данный автор в качестве основы внешнеполитического курса Китая также видит стратагемы, позволявшие добиться успеха путем разжигания противоречий между Англией и Россией[4].

К сожалению, В.С. Мясников в своих работах не приводит примеров стратагемной дипломатии, проводившейся Цинской империей в отношении других государств, что значительно снижает методологическую ценность данной концепции. Кроме того, она не позволяет выявить как общие черты российской и китайской внешней политики, так и динамику последней. Видимо не случайно, что, несмотря на довольно солидный «возраст» стратагемного подхода (более 20 лет), его автору не удалось пока создать собственную исследовательскую школу, разрабатывающую отдельные положения концепции.

Собственное видение методологии изучения истории российско-китайских отношений предложил отечественный политолог, специалист по теории международных отношений и российско-китайским отношениям А.Д. Воскресенский. Его монография «Россия и Китай: теория и история межгосударственных отношений» как раз и посвящена выработке общих теоретических принципов, необходимых для исследования проблемы. По замечанию автора, «данная работа представляет собой попытку адаптировать методологический аппарат, созданный в естественных науках… к конкретному явлению международных отношений (т.е. к российско-китайским отношениям как части международных отношений) и дать ему эмпирическую оценку»[5]. В основе заимствованного из естествознания методологического аппарата у А.Д. Воскресенского находится теория равновесия, понимаемого как «относительный баланс выбранных переменных (или факторов) системы, действующих в заданных пределах в течение определенного периода времени»[6]. Равновесие может прогрессировать (к стабильности) или регрессировать (к нестабильности). Международные же отношения интерпретируются как «система множественного равновесия, т.е. как динамичное взаимодействие внешних и внутренних факторов нескольких (многих) единиц системы»[7]. Внешние факторы включают в себя социально-политическую среду (международную ситуацию) и политику других государств, внутренние – географические, экономические, политические, демографические, культурные (объективные) и интересы (субъективные) факторы.

Исследуемый нами период с середины XIX по начало XX вв. рассматривается А.Д. Воскресенским как цепь функциональных и нефункциональных изменений прогрессирующего (Чугучакский протокол 1864 г., Петербургский договор 1881 г.) и регрессирующего (Пекинский договор 1860 г., Ливадийский договор 1879 г., участие России в подавлении восстания ихэтуаней) характера[8].

На наш взгляд, основным недостатком данной концепции, наряду с чрезмерным упрощением шкалы стабильности[9], является отсутствие эпистемологического «мостика» между понятиями «стабильность» и «безопасность» (конкретное проявление состояния стабильности в сфере международных отношений). Кроме того, несмотря на заявленное автором стремление учитывать в ряду факторов и субъективные (индивидуальные, элитные и др.), при описании конкретных исторических эпох такой анализ отсутствует. 

В свою очередь, авторитетный красноярский исследователь доктор исторических наук В.Г. Дацышен в монографии «История российско-китайских отношений в конце XIX – начале XX вв.» рассматривает отношения между двумя странами сквозь призму теории линейно-спирального развития, что, по его мнению, «позволяет глубже понять современные процессы и прогнозировать развитие их в будущем»[10]. Исследуемый период 1881-1903 гг. интерпретируется автором в качестве примера развития «своеобразного полного цикла двусторонних отношений, прошедшего через ряд логически последовательных этапов»[11]. В.Г. Дацышен выделяет четыре таких этапа:

80-е гг. – первая половина 90-х гг. XIX в. (этап стабильного посткризисного развития);

вторая половина 90-х гг. XIX в. (резкая активизация двусторонних отношений);

1900 г. (военный кризис);

1901-1903 гг. (безуспешные поиски выхода из кризиса).

К сожалению, автор не выделяет другие хронологические циклы данной спирали, что позволило бы перейти на более высокий уровень обобщения.

Таким образом, ныне существующие методологические подходы к истории российско-китайских отношений не позволяют ответить на связанный с их состоянием и развитием основной вопрос, который волнует в России как политиков, так и общественность, – почему нашей стране вот уже в течение более чем трехсот лет не удается избавиться от чувства угрозы и опасности, исходящих от Китая.

На наш взгляд, определенный свет на данную проблему способна пролить концепция дилеммы безопасности, основы которой разработаны Р. Джервисом и Г. Снайдером[12]. Основная категория концепции – безопасность, определяемая как «высокая степень в защите наличных ценностей от военного нападения извне»[13]. По мнению Г. Снайдера, наличные ценности включают в себя базовые приоритетные (территориальная целостность и политическая независимость) и деривативные (например, право на особую политическую систему) ценности[14].

В основе дилеммы безопасности лежат представления о международных отношениях как одном из наиболее архаичных типов социального взаимодействия (что роднит ее с политическим реализмом) и интерпретация некоторых положений теории игр, прежде всего дилеммы заключенного, на основных положениях которой следует остановиться подробнее.

Прообразы дилеммы заключенного исследователи находят еще в африканском фольклоре[15]. Суть ее заключается в стремлении обеспечить собственную безопасность за счет других акторов. Наиболее популярен следующий игровой сценарий дилеммы:

Двое грабителей были схвачены при попытке ограбления банка. Их содержат в разных камерах изолятора. Следователь говорит каждому из них: «Ты можешь признаться или молчать. Если ты будешь говорить, а твой подельник будет молчать, я сниму с тебя все обвинения, а твои показания использую против него так, чтобы он отправился отбывать долгий срок. Если твой подельник даст показания, а ты будешь молчать, он будет свободен, а ты надолго сядешь в тюрьму. Если вы оба дадите показания, то сядете также оба, но я прослежу, чтобы оба вы были освобождены досрочно. Если вы оба будете молчать, то я предъявлю вам лишь обвинение в незаконном ношении огнестрельного оружия».

Разработчики одноименной интернет-игры[16] представляют данную ситуацию в виде следующей таблицы со шкалой предпочтительности результата от 0 (наименее предпочтительный) до 30 (наиболее предпочтительный). Первое число демонстрирует результат игрока (Вы), второе – его противника:

Г. Снайдер применяет указанный принцип для иллюстрации влияния дилеммы безопасности на процессы формирования медународных союзов и коалиций (т.н. «Первичная дилемма безопасности при создании альянсов»). Для лабораторной пары акторов «А» и «В» имеются две возможности:

Вступление в альянс;

Отказ от альянса.

Сведенные в таблицу результаты обеспечения собственной безопасности демонстрируются шкалой от 1 (наихудший) до 4 (наилучший). Первая цифра в каждой ячейке означает результат для актора «А», вторая – для актора «В»[17]:

Вторичная дилемма безопасности действует в условиях уже сформировавшихся коалиций. Акторы сталкиваются с проблемой, насколько тесно связывать себя с партнером по альянсу и какую поддержку оказать данному партнеру в его конфликтах с третьими силами. Такая дилемма может приобретать форму дилеммы заключенного, сформулированной Р. Джервисом в терминах дихотомии «сотрудничество-отступничество»[18], где сотрудничество означает прочную связь и полную поддержку, а отступничество – слабую связь и отказ от оказания поддержки:

В целом, рассматриваемая концепция таким образом формулирует основные возможные меры акторов по обеспечению собственной безопасности:

Усиление военной мощи;

Вступление в альянсы;

Начало военных действий;

Урегулирование конфликтов с врагами[19].

Таким образом, концепция дилеммы безопасности является полноценной методологией, формулирующей понятие «безопасность», его структуру, механизм обеспечения и причины искаженного восприятия. Кроме этого, она потенциально способна решить доселе непримиримое методологическое противоречие между политическим реализмом и идеализмом по поводу понятий «интересы» и ценности».

§ 2. Историография и источники

Актуальностью исследуемой проблемы обусловлена ее обширная историографическая база.

Отношения с Китаем присоединенного в сер. XIX в. к России Приамурья сразу же стали предметом изучения отечественных исследователей. В дореволюционный период появилось множество работ, посвященных российско-китайским отношениям на Амуре. В этот период были изданы исследования, полностью либо частично посвященные истории заключения и трактовке положений Айгуньского 1858 г. и Пекинского 1860 г. договоров (П.В. Шумахер[20], И.П. Барсуков[21], И.П. Надаров[22], И. Гущо[23]), китайской диаспоре в Приамурье (Л.И. Шренк[24], А.Ю. Назаров[25], Н.Г. Матюнин[26], П.П. Шимкевич[27], Я. Домбровский[28], Л.Л. Тове и Д.В. Иванов[29], В.В. Граве[30]), деятельности русских старателей на желтугинских приисках в Китае (А. Лебедев[31]), внешнеэкономическим связям (И.П. Надаров[32], Е.В. Тимонов[33], П. Тимофеев[34]), военным действиям в 1900 г. (Н. Макеев[35], А.В. Кирхнер[36], П. Кузнецов[37], Н.З. Голубцов[38], Л.Г. Дейч[39]).

Работы данного периода, в основном, характеризуются статистико-описательным характером. Все отечественные авторы позитивно оценивают факт присоединения Приамурья к Российской империи, ведущую роль в событиях и внешнеполитический талант Н.Н. Муравьева. Вместе с тем И.П. Барсуков отмечает тот факт, что первоначальный российский проект Айгуньского договора указывал на необходимость переселения китайских подданных на правый берег Амура в течение трех лет, от чего Н.Н. Муравьев впоследствии отказался[40].

В дореволюционной историографии неоднозначно оценивался фактор присутствия китайских подданных на российской территории. Так, например, авторы отчета общеземской организации за 1908 г. считали, что Амурская область «в недавнем прошлом, частью и сейчас представляет из себя редкий пример одновременного существования в самом близком соседстве двух систем полеводства, из которых одна – русская – является почти начальной формой земледелия, а другая – китайская – высшей формой сельскохозяйственной культуры»[41]. В то же время С.П. Шликевич отмечал более высокую производительность российских крестьянских хозяйств. По его сведениям, китайская крестьянская семья в Северной Маньчжурии ежегодно поставляла на рынок 70-80 пудов зерна, в то время как русская в Амурской области – 250 пудов[42].

Многие из дореволюционных исследований, посвященных войне 1900 г. в Приамурье, содержат сугубо эмпирический анализ событий (А.В. Кирхнер, Н.З. Голубцов, Л.Г. Дейч). Следует отметить, что благовещенские авторы А.В. Кирхнер и Н.З. Голубцов в своих работах сосредоточиваются на эпизодах воинской славы и отваги российских солдат и офицеров, игнорируя военные преступления, либо оправдывая их тем, что китайцами «была предательски открыта бомбардировка по беззащитному и невооруженному городу»[43], в то время как представители общественно-либерального направления в столичной и эмигрантской российской журналистике Л.Г. Дейч и авторы статьи «Благовещенская «Утопия»»[44] большое внимание уделяют расправам над мирным китайским населением, справедливо возлагая значительную часть вины за них на местные власти Приамурья.

В советский период российско-китайские отношения в Приамурье во второй половине XIX – начале XX вв. не стали заметной темой исторических исследований. Появившиеся в этот период работы несли явный отпечаток в 20-30-е гг. социальной (резкая критика преступного царского режима, жестоко угнетавшего собственный и порабощенные народы), а в 70-80-е гг. – политической (затушевывание агрессивых мотивов в дальневосточной политике России и резкая критика позиции китайских историков) конъюнктуры.

Из исследований 20-30-х гг. следует выделить монографии Б.А. Романова[45] и В. Аварина[46], посвященные в том числе и приамурской тематике. Б.А. Романов уделяет значительное внимание проблемам оккупации Маньчжурии 1900-1907 гг., альтернативным проектам железнодорожного строительства в Северной Маньчжурии и российским концессиям на правобережье Амура. Присутствует в исследовании и анализ позиций различных государственных деятелей России, как в Петербурге, так и на Дальнем Востоке, однако автор не замечает при этом существенной разницы между политическими платформами различных группировок в российской политической элите, например, военных и дипломатов, групп С.Ю. Витте и А.М. Безобразова.

В монографии В. Аварина подробнее исследуются позиции в отношении России китайских властей и представителей различных социальных групп, например национальной буржуазии. Автор замечает: «От господствующего класса Китая можно было ожидать сопротивления захватническим стремлениям России, поскольку установление господства русского империализма угрожало заменить его как эксплуататора трудовых масс и поскольку лица, подкупленные другими государствами, получали от них соответствующие задания»[47].

В 50-е гг. в Благовещенске вышли в свет две работы, посвященные различным аспектам российско-китайских отношений на Амуре: статья Е.П. Сычевского о российско-китайской торговле[48] и исторический очерк П.И. Кабанова об истории делимитации границы на Амуре[49]. Именно в этот период в советской историографии исследуемой проблемы возрождаются патриотические настроения, проявляющиеся в превалировании концепции национальных (государственных)[50] интересов России при освещении темы российско-китайских отношений в середине XIX в. По мнению П.И. Кабанова, главным образом, доброжелательное отношение российских властей к соседнему государству после присоединения левобережья Амура к Российской империи обеспечивало мирный характер отношений[51]. Е.П. Сычевский отмечает, что причины начавшегося в 60-е гг. XIX в. застоя в торгово-экономических отношениях между двумя странами «коренились в общей экономической отсталости царской России и цинского Китая, что делало их внешнюю торговлю легко уязвимой со стороны развитых в капиталистическом отношении держав Запада»[52].

В 70-80-е гг. многие из опубликованных исследований также обращались к приамурской тематике. Отличительной чертой работ данного периода явилось широкое обращение авторов к источникам на китайском языке.

Делимитации границы на Амуре посвящены монографии «Международные отношения на Дальнем Востоке»[53], «К вопросу о советско-китайской границе» А.А. Прохорова[54], «Приамурье в системе русско-китайских отношений» Е.Л. Беспрозванных[55], «История Северо-Восточного Китая»[56], статьи «Отношения между Россией и Китаем в середине XIX в.» М.И. Сладковского[57], «Империя Цин и Россия в 17 – начале 20 вв.» В.С. Мясникова и Н.В. Шепелевой[58]. В них подробно анализируются объективные предпосылки изменения границы в сер. XIX в., позиции сторон и ход переговоров, итоги и последствия новой расстановки сил для России и Китая. Однако, справедливо отмечая неосвоенность левобережья Амура цинскими властями до 1858 г., авторы данных работ приходят к необоснованному выводу о «выгодах» для Цинской империи, вытекающих из изменения границы. По мнению Е.Л. Беспрозванных, «установление прочных границ на Дальнем Востоке в равной степени отвечало национальным интересам как русского, так и китайского народов, территориальной целостности которых угрожали капиталистические державы Запада»[59]. Сходной позиции придерживается и Ф.В. Соловьев в «Истории Северо-Восточного Китая»: «…Айгуньский договор был в одинаковой степени выгоден как для России, так и для Китая. Он закрепил сложившиеся дружественные отношения между ними и способствовал заселению и освоению Приамурья обоими государствами»[60].

Монографии «История торгово-экономических отношений народов России с Китаем» М.И. Сладковского[61], «Экономические отношения России и Китая на Дальнем Востоке» Г.Н. Романовой[62], «История Северо-Восточного Китая» частично посвящены торговым связям между Россией и Китаем в Приамурье. Г.Н. Романова отмечала: «…к концу XIX в. приграничная сухопутная торговля являлась основной формой экономических отношений населения русского Дальнего Востока и Маньчжурии. Необходимость торговли вытекала из взаимной заинтересованности обеих сторон, зафиксированной в соответствующих договорных документах»[63].

В посвященной маньчжурскому фронту главе монографии Н.М. Калюжной «Восстание ихэтуаней», написанной в основном по китайским источникам, поднимаются проблемы российско-китайских отношений в Маньчжурии накануне военных действий, анализируются выступления китайцев против русских и отношение местных цинских властей к России[64]. Автор справедливо подчеркивает: события 1900 г. являлись не стихийным движением народных масс, а были спланированы маньчжурскими властями.

Монография Ф.В. Соловьева «Китайское отходничество на Дальнем Востоке России в эпоху капитализма»[65] стала первым серьезным исследованием истории китайской миграции в Россию. Автор обращается к предпосылкам зарождения трудовой китайской миграции, проблемам численности и статуса отходников, их социальной стратификации, общественной деятельности и бытовых условий. Ф.В. Соловьев замечает: «…китайское отходничество на Дальнем Востоке России было подготовлено всем ходом политического и социально-экономического развития двух стран»[66].

Значительно большее внимание уделяет различным аспектам проблемы российско-китайских отношений в Приамурье современная российская историческая наука. В последние годы появилось множество публикаций, посвященных проблемам делимитации и демаркации границы на Амуре (В.С. Мясников[67], А.Л. Анисимов[68], Б.И. Ткаченко[69], В.Г. Дацышен[70]), международным миграционным процессам (А.В. Алепко[71], Л.П. Карсаков[72], Г.Ю. Ладисов[73], Е.И. Нестерова[74], А.И. Петров[75], Ю.Н. Поповичева[76], Н.И. Решетников[77], А.А. Ромас[78], Т.Н. Сорокина[79], С.Ф. Хроленок[80]), торгово-экономическим отношениям (Г.П. Белоглазов[81], Н.Е. Спижевой[82], Л.И. Галлямова[83], О.А. Устюгова[84]), военным действиям 1900 г. (В.Г. Дацышен[85]).

Отличительной чертой исследований последнего времени стал отход от прежних научных стереотипов, обращение к наиболее острым проблемам, имеющим непосредственное отношение к современности. Было опубликовано несколько монографий (В.С. Мясников, В.Г. Дацышен, Т.Н. Сорокина, Б.И. Ткаченко), исследованы ранее не использовавшиеся источники, введен новый методологический инструментарий (например, просопографические исследования). Вместе с тем основным недостатком многих из данных работ является источниковая и историографическая замкнутость на отечественные и западные материалы и литературу, что снижает степень аутентичности используемого авторами материала. Кроме того, бóльшая часть авторов исследований, касающихся всего Дальнего Востока, традиционно работает с приморским материалом.

Несколько крупных работ принадлежат перу исследователя проблем российско-китайских отношений В.Г. Дацышена. В их ряду первой стала монография «Русско-китайская война». Автор подробно анализирует весь ход боевых действий российских войск, главным образом против официально подчиненных властям Маньчжурии комбатантов, что обусловлено основным выводом исследования: «В Маньчжурии Россия воевала не столько против ихэтуаней, но главное – против властей Китая и его армии»[86]. Целями китайской стороны в данном конфликте называются «вытеснение или изгнание русских из пределов Китая», а российской – «отстаивание и укрепление там своих позиций»[87]. Говоря о последствиях войны, В.Г. Дацышен замечает: «Русско-китайская война 1900 года в конечном итоге не привела к каким-либо серьезным подвижкам в системе русско-китайских отношений. Она явилась лишь самым крупным и кровопролитным конфликтом между Россией и Китаем»[88]. 

Вместе с тем едва ли возможно согласиться с некоторыми выводами автора, который, например, игнорируя тот факт, что для перерастания политического конфликта в вооруженную фазу требуется и значительный субъективный импульс, отмечает: «Логика событий 1898-1900 годов ставила маньчжурские власти перед необходимостью борьбы с русскими, хотя бы ради самосохранения»[89]. Узость историографической базы исследования мешает В.Г. Дацышену заметить и иные, помимо безусловно доминирующей (власти Маньчжурии), силы антирусской борьбы – например, стихийное народное ополчение.

Наиболее полная глава исследования посвящена военным действиям на Амуре, которым автор дает следующую оценку: «Военный конфликт на Амуре в 1900 году, центральным событием которого были бои в районе Благовещенска, продолжался в течение месяца. Он явился кульминацией русско-китайских противоречий на Амуре, накопившихся за 50 лет. Этот конфликт оказался наиболее сложным и трагическим событием войны в Маньчжурии, он обнажил суть происходящих на Дальнем Востоке событий»[90].

В 2000 г. вышла новая работа В.Г. Дацышена «История российско-китайских отношений в конце XIX – начале XX вв.». В указанной монографии была значительно расширена источниковая и историографическая база прежде всего за счет более широкого обращения к исследованиям западных и китайских историков.

Помимо традиционной для себя исследовательской темы (война 1900 г., характеризуемая в данной работе как «общий сложный и многоуровневый кризис в российско-китайских отношениях»[91]), В.Г. Дацышен рассматривает и широкий круг других проблем отношений между двумя странами в 1881-1903 гг., в том числе судоходства по рекам системы Амура, миграции населения через границу, торговли, экономического этапа российской экспансии в Маньчжурии. Точно и убедительно определяется основная дилемма, связанная с судоходством на пограничных реках: «…китайские власти не пускали русские суда на Сунгари, а русские ограничивали возможности развития китайского судоходства по Амуру, препятствуя появлению пароходов у китайцев на Сунгари»[92]. Вполне справедливой представляется и оценка В.Г. Дацышеном политики российских должностных лиц в отношении «Желтугинской республики»: «Российские власти заняли неоднозначную позицию по отношению к освоению русскими золотых месторождений на китайском берегу и не оказали этому поддержку»[93]. Вместе с тем, говоря о разграничении зон экономической деятельности между русскими и зазейскими маньчжурами, автор останавливается лишь на размежевании 1883 г., игнорируя аналогичную процедуру 1887 г.[94]

В монографии «Боксерская война. Военная кампания русской армии и флота в Китае в 1900-1901 гг.» В.Г. Дацышен вновь обращается к традиционной для себя теме кризиса 1900 г. Автор отмечает: «Военные действия, развернувшиеся на КВЖД и на Амуре, вызвали необходимость ввода российских войск в Северную Маньчжурию»[95]. В отличие от работы «Русско-китайская война. Маньчжурия 1900 г.», в последней главе данной монографии исследуются также и проблемы определения порядка вывода российских войск из Маньчжурии. Иначе автор определяет и последствия кризиса: «…самый крупный в истории российско-китайских отношений военный конфликт имел серьезные и неоднозначные последствия. Война, вызванная противоречиями в двусторонних отношениях, отчасти их разрешила. Однако она сформировала еще более сложный комплекс проблем и противоречий в российско-китайских отношениях. Последствия войны оказали серьезное влияние на дальнейшее развитие обоих государств. Российско-китайский конфликт 1900-1901 гг. до сих пор остается значимым фактором двусторонних отношений»[96]. 

Большой научный и общественный интерес представляет также и монография исследователя проблем формирования восточного участка российско-китайской границы Б.И. Ткаченко, содержащая достаточно убедительную историческую составляющую. Юридической основой для решения всех проблем территориально-пограничного размежевания на р. Амур автор считает составленную в 1860 г. карту масштаба 25 верст в дюйме (1:1050000), являвшуюся приложением к Пекинскому договору, признавая при этом, что «описание границы по реке Амур сделано не было и после подписания Пекинского договора и приложенной к нему карты граничной линии сама граница в свое время не была обозначена пограничными знаками, т.е. хотя делимитация государственной границы была осуществлена, демаркационные работы по Амуру впоследствии не проводились»[97]. Вместе с тем автор, концентрируясь на юридической истории пограничного размежевания территорий двух стран на Амуре, игнорирует его политическую историю – конфликты по поводу принадлежности отдельных островов, происходившие в XIX-XX вв.

Весьма ценной в методологическом и фактологическом отношении представляется кандидатская диссертация Е.И. Нестеровой, основывающаяся на концепции С.В. Лурье о колонизации как бегстве от государства. К несомненным достоинствам данного исследования следует отнести наличие социально-антропологического анализа китайской диаспоры на территории Дальнего Востока России, сравнительного анализа позиции российских властей по отношению к мигрантам из Китая, Кореи и Японии в различные периоды, а также позиции властей различных стран и территорий (России, США, Нидерландской Индии) по отношению к китайцам. В диссертации имеется значительный раздел, посвященный зазейским маньчжурам, которые справедливо интерпретируется как отдельная категория китайских мигрантов. Автор справедливо замечает, что «на территории русского Приамурья формировались независимые и долгое время не пересекавшиеся системы управления – русская, на основе законодательства Российской Империи, распространявшая свое действие на русское население и делавшая первые робкие шаги распространить свое влияние на инородцев, и китайская, формировавшаяся на основе китайского обычного права»[98].

Вместе с тем в исследовании Е.И. Нестеровой недостаточно изученными остались проблемы регулирования пребывания китайских старателей – наиболее массовой категории отходников на территории российского Приамурья. Кроме того, на наш взгляд, без достаточных оснований в качестве хронологических рубежей при выделении этапов в истории взаимодействия российской администрации с китайским населением приводятся «манзовская война» (1868 г.) и назначение С.М. Духовского приамурским генерал-губернатором (1893 г.). 

В отличие от отечественных историков, западных (в основном американских) исследователей всегда интересовали более острые, спорные проблемы российско-китайских отношений. В течение всего XX в. западные историки часто обращались к темам, по идеологическим причинам закрытым для советской научной общественности: дискуссии о «желтой опасности» на российском Дальнем Востоке (П. Клайд[99], А. Малоземов[100], Дж. Стефан[101]), контрабандной и контрафактной деятельности (А. Улар[102], Р. Ли[103], Дж. Стефан), войны 1900-1901 гг. (П. Клайд, Ч. Тан[104], Дж. Ленсен[105], Р. Квестид[106], Д. ван дер Ой[107]). К сожалению, бóльшая часть перечисленных авторов использует лишь российские источники, при этом лишь в последних работах имеются ссылки на архивные документы. Ч. Тан пользовался лишь китайскими, а Р. Квестид – как российскими, так и китайскими источниками.

Многими авторами справедливо подчеркивалась неспособность как российских, так и китайских властей строить мирные отношения с положительной суммой (П. Клайд, А. Малоземов, Р. Квестид, Дж. Стефан). Однако западной историографии истории российско-китайских отношений не удалось избежать некоторых конъюнктурных подходов в оценке многих явлений и событий. Например, во многих трудах Россия характеризуется в качестве главного агрессора на Дальнем Востоке, тщательно подчеркивается жестокий, нецивилизованный характер действий исключительно российских властей в отношении китайцев, игнорируются объективно более значительные интересы России в Маньчжурии по сравнению с другими державами.

Китайская историография проблемы опирается, главным образом, на официальную точку зрения, согласно которой любая (военная, экономическая, гуманитарная) деятельность дореволюционной России на территории Китая или рядом с его границами (идентифицируемыми достаточно произвольно) являлась актом агрессии. Вплоть до недавнего времени вся литература по истории российско-китайских отношений до 1917 г. издавалась под названиями «История агрессии царской России против Китая». Идеологической конъюнктурностью объясняется и тот факт, что большинство узкопроблемных исследований опубликовано в форме статей.

В наибольшей степени китайских авторов интересуют проблемы пограничного размежевания (Бу Пин[108], Чжан Цзунхай[109]), сопротивления российским войскам во время войны 1900 г. (Ван Силян[110], Го Гуйлань[111], Ли Гуан[112], Сюэ Сяньтянь[113], У Ши‘ин[114], Ци Сюэцзюнь[115], Чжан Чао[116]), внешнеэкономических отношений на российско-китайской границе (Го Юньшэнь[117], Ма Чжинин[118], Хэ Сяньпин[119], Цюй Цунгуй[120], Чжан Фэнмин[121]), миграционным процессам в Приамурье (Ли Цзикуй[122], Чжан Цзунхай[123]). В данной связи едва ли можно согласиться с мнением В.Г. Дацышена о том, что в Китае «…отдельных специальных исторических исследований, посвященных всестороннему анализу войны 1900 года именно в Маньчжурии, нет»[124].

Китайская историография исходит из неравноправного характера отношений между двумя странами в исследуемый период. Политика России традиционно интерпретируется как агрессия, открытая (применение или угроза применения силы) либо латентная (обман). В оценке же деятельности китайских органов власти в Северной Маньчжурии со временем произошла определенная эволюция. Например, если в годы «культурной революции» причинами поражения Китая в войне 1900 г. назывались беспечность и продажность цинских чиновников[125], то начиная с 80-х гг. XX в. выделяются две их позиции по отношению к «российской агрессии»: патриотическая (Ай Шэньтай, Ли Цзиньюн, Шоу Шань, Фэн Сян, Яо Фушэн) и пораженческая (И Шань, Чан Шунь, Чжоу Мянь). Несколько отдельных работ (Ли Гуан, Чжан Чао, Цюй Цунгуй) посвящено чиновникам-патриотам. Вот как оценивается деятельность одного из маньчжурских администраторов: «Ли Цзиньюн был не только патриотом, исполненным национальным духом, но и известным предпринимателем, создававшим основы китайской промышленности в новое время. Его основные деяния заслуживают одобрения и восхищения»[126].

Главным виновником русско-китайской войны 1900 г. китайские авторы называют «империализм царской России». Ему сопротивлялись объединенные силы участников патриотических народных движений (чжун’ицзюнь, люхэцюань, ишэнцзюнь, исяоцзюнь) и правительственных войск под управлением военачальников-патриотов. По мнению харбинского историка Го Гуйланя, «движение ихэтуаней в Северо-Восточном Китае нанесло серьезный удар по агрессорам из царской России и рассеяло их колониальные мечты о создании на северо-востоке Китая “Желтороссии”»[127]. Профессор исторического факультета Шаньдунского университета У Ши’ин выделяет следующие этапы деятельности ихэтуаней в Маньчжурии:

с начала 1900 г. по вторую декаду июня 1900 г.;

с третьей декады июня  до начала октября 1900 г.;

с начала октября 1900 г. до 1903 г.[128] 

Среди причин поражения цинской стороны Сюэ Сяньтянь называет подъем шовинизма у русских, просчеты китайского командования и быстрое окончание войны, не позволившее силам маньчжурских губернаторов использовать преимущества в численности войск и вооружении и эффект военных действий на своей территории[129].

Часть китайских авторов рассматривает торговые отношения между двумя странами как невыгодные для Китая (Россия приобретала китайские товары по низким ценам, а свои продавала по завышенным). В «Истории агрессии царской России против Китая» утверждается, что русские торговцы скупали лес, продукцию сельского хозяйства и полезные ископаемые в Маньчжурии, а затем, после обработки, продавали туда же втридорога[130]. Хэ Сяньпин в качестве пагубных последствий экспорторасширяющего роста торговли приводит наводнение Маньчжурии российскими бумажными денежными знаками, нулифицированными в 20-е гг. XX в.[131]

Несмотря на крайне отрицательные оценки экспорта маньчжурских товаров и особенно контрабандного желтугинского золота, нелегальный ввоз в Россию спирта оценивается вполне позитивно, как «одна из крайне жизнеспособных форм приграничной торговли»[132].

Таким образом, как в России, так и за рубежом до сих пор не было предпринято попыток исследования всего комплекса российско-китайских отношений в Приамурье во второй половине XIX – начале XX вв., в отличие, например, от предыдущего периода (XVII – первая половина XIX вв.)[133]. В современной отечественной исторической науке еще не получили освещения проблемы создания специализированных органов международных связей в приграничных регионах двух стран, определения государственной принадлежности островов на Амуре, миграции российских подданных на правый берег реки, двусторонней приграничной торговли, альтернативных КВЖД российских проектов железнодорожного строительства в Северной Маньчжурии. В последнее десятилетие некоторые авторы обращались к темам  китайской миграции в южные регионы Дальнего Востока России, российско-китайской войны 1900 г. и российского судоходства на р. Сунгари, однако их анализ проводился на основе лишь российских источников.

Несмотря на усилившийся в последние годы интерес к истории различных аспектов российско-китайских отношений на Дальнем Востоке во второй половине XIX – начале XX вв., отечественной исторической наукой еще не предпринималось попыток отдельного исследования всего их комплекса на примере Приамурского региона. Авторы, поднимавшие дальневосточную проблематику в истории российско-китайских отношений (Ф.В. Соловьев, Б.И. Ткаченко, С.Ф. Хроленок, Т.Н. Сорокина, Е.И. Нестерова и др.), обращались главным образом к материалам, связанным с российским Приморьем. 

В связи с вышеизложенным очевидно, что история российско-китайских отношений в Приамурье во второй половине XIX – начале XX вв. по-прежнему остается недостаточно исследованной научной проблемой. Российская историческая наука последнего десятелетия, к сожалению, также не решила всех задач, связанных с выбранной темой. Все это делает возможным и необходимым на основе более широкого круга источников исследование более широкого комплекса проблем приграничных отношений на Амуре в избранный период.

Для решения сформулированных исследованием задач был привлечен комплекс исторических источников, в том числе до сих пор не опубликованных и не введенных в научный оборот.

Тематически все использованные источники можно разделить на несколько групп:

Относящиеся к сфере межгосударственных отношений российско-китайские договоры, соглашения и контракты, позволяющие выяснить степень институционализации российско-китайских отношений на Амуре, их соответствие нормам международного права.

Законодательные и нормативные акты, инкорпорировавшие положения международных договоров в национальные правовые системы, подтверждавшие, комментировавшие или отменявшие эти положения.

Относящиеся к сфере межструктурных и межличностных отношений материалы официального делопроизводства, включающие в себя международную и внутреннюю переписку между дипломатами, центральными и региональными властями, частными лицами, протоколы переговоров, заседаний и совещаний, ходатайства и жалобы. Документы данной группы позволяют выявить мотивы принятия решений и реальное влияние, оказываемое ими на состояние российско-китайских отношений в регионе.

Материалы статистического и справочного характера (отчеты, обзоры, описания, энциклопедии и словари).

Мемуары известных государственных и политических деятелей, дипломатов, военачальников, очевидцев.

Материалы периодической печати (газет, журналов). Данные источники имеют большое значение, прежде всего, для анализа общественного мнения России и Китая в целом, а также исследуемых регионов.

Особое место в работе заняли ранее не публиковавшиеся документы, хранящиеся в различных архивах Российской Федерации.

Крупнейшим депозитарием документов, отражающих проблемы истории российско-китайских отношений, является Архив внешней политики Российской империи Министерства иностранных дел Российской Федерации (АВПРИ). В фонде «Отчеты МИД» имеются данные о деятельности российских консульств в городах Северо-Восточного Китая, фонд «Секретный архив министра» содержит материалы об участии России в «консервативной коалиции» 1895 г. Разнообразные документы по проблемам российско-китайских отношений в Приамурье (копии протоколов переговоров с внешнеполитическими ведомствами Китая, переписка с дальневосточными властями Российской империи и руководителями их дипломатических служб, обзоры китайских газет) имеются в фонде «Китайский стол». Доклад «Иностранцы на Дальнем Востоке России» (1887 г.) хранятся в фонде «Тихоокеанский стол». В фонде «Миссия в Пекине», помимо отчетов о переговорах с китайскими органами внешних сношений и переписки с властями российского Дальнего Востока, имеются и дипломатические документы на китайском языке, например, предписания расследовать происшествия, связанные с русскими в Китае, а также переписка приграничных китайских властей с Пекином. Различные документы, отражающие реальные проблемы российско-китайских отношений в Северной Маньчжурии хранятся в фондах «Генеральное консульство в Харбине», «Консульство в Цицикаре», «Вице-консул в Айгуне». В фонде «Библиотека азиатского департамента» имеются записки российских путешественников, побывавших в Китае. «Архив дипломатической канцелярии наместника его императорского величества на Дальнем Востоке» содержит предложения и переписку по вопросу расширения дипломатических функций данного чиновника. Большое количество материалов по местной тематике, включая развернутые отчеты, содержится в фонде «Чиновник по дипломатической части при приамурском генерал-губернаторе».

Важное значение для изучения истории русско-китайских отношений имеют документы Российского государственного военно-исторического архива (РГВИА). В его военно-учетном архиве (ВУА) хранятся документы, связанные с подписанием Ливадийского договора 1879 г. и российско-китайской войной 1900 г. Большое количество материалов, включающих сведения о ходе и результатах войны 1900 г. на Амуре, карты и схемы боевых действий, переписку о послевоенном устройстве Маньчжурии, хранится также в фондах «Коллекция ВУА» и «Военные действия в Китае». В фонде «Главное управление Генерального штаба» имеется переписка по проблемам вывода российских войск и ликвидации российского присутствия в Маньчжурии. Стенограмма состоявшегося в 1886 г. в штабе Приамурского военного округа совещания по вопросу усиления российского военного положения в крае хранится в фонде «Штаб Приамурского военного округа».

Не меньшее значение для исследования имеют документы, хранящиеся в фондах Российского государственного исторического архива Дальнего Востока (РГИА ДВ). В фонде «Главное управление Восточной Сибири» содержатся справочные материалы по проблеме совершенствования режима пребывания китайских мигрантов в Приамурье. Фонды «Канцелярия Приамурского генерал-губернатора» и «Канцелярия военного губернатора Амурской области» содержат самые разнообразные материалы, включая секретные и конфиденциальные отчеты и переписку, документы на китайском и маньчжурском языках, практически по всему спектру российско-китайских отношений на Амуре (статус, численность и характер деятельности китайских подданных на территории России и российских в Китае, деятельность органов внешних сношений, определение границы на Амуре, итоги военных действий в 1900 г., торговые связи). Кроме того, в фонде «Канцелярия военного губернатора Амурской области» содержатся материалы делопроизводства и переписки пограничного комиссара Амурской области.

Некоторые материалы были найдены в фондах Государственного архива Амурской области (ГААО). Фонд «Канцелярия военного губернатора Амурской области» содержит сведения о численности китайских подданных на территории Благовещенска. В фонде «Пограничный комиссар Амурской области» имеются уставные документы нелегально действовавшего в Благовещенске Союза китайских иммигрантов. В фонде «Благовещенская таможня» находятся распоряжения российского вице-консула в Айгуне, касающиеся режима пребывания и экономической деятельности российских подданных на территории вверенного ему округа.

Важное значение для исследования истории российско-китайских отношений имеют опубликованные документы. Значительное число законов и подзаконных актов, договоров и дипломатических протоколов, различного рода делопроизводственных документов были опубликованы непосредственно в исследуемый период (Сборник договоров России с Китаем, Сборник договоров и дипломатических документов по делам Дальнего Востока, Материалы для описания военных действий в Китае в 1900-1901 гг., Временные правила о торговле по р. Сунгари, Временные таможенные правила о надзоре за движением судов, привозом и вывозом товаров на р. Сунгари, Чжун-э цзеюэ цзяочжу (Комментарии к китайско-русским пограничным конвенциям), Чжун-вай цзяошэлэй яобяо. Гуансюй туншан цзунхэбяо (Краткие таблицы внешних сношений Китая; подробные таблицы торговли в эпоху Гуансюй). В более позднее время документы публиковались в виде специальных сборников или в качестве приложений к исследованиям: Гримм Э.Д. Сборник договоров и других документов по истории международных отношений на Дальнем Востоке, Сборник договоров России с другими государствами (1856-1917), Дацышен В.Г. Боксерская война. Военная кампания русской армии и флота в Китае в 1900-1901 гг., Ткаченко Б.И. Восточная граница между Россией и Китаем в договорах и соглашениях XVII – XX веков, Treaties and Agreements with and Concerning China, Дунбэй гоцзи юэчжан хуэйши, 1689-1919 нянь (Международные договоры о Северо-восточном Китае с комментариями, 1689-1919 гг.), Ихэтуань дан’ань шиляо (Архивные материалы по движению ихэтуаней), Цзиньдай чжун-вай тяоюэ сюаньси (Избранные договоры Китая с другими государствами нового времени с комментариями), Циндай Хэйлунцзян лиши данань сюаньбянь (Избранные архивные материалы по истории провинции Хэйлунцзян в эпоху Цин), Циндай чжун-э гуаньси дан'ань шиляо сюаньбянь (Избранные архивные материалы по истории китайско-российских отношений в эпоху Цин), Цинцзи вайцзяо шиляо. Гуансюй чао (Материалы по истории внешних сношений в конце правления династии Цин, эпоха Гуансюй), Цин шилу Хэйлунцзян шиляо гаочао (Избранные материалы по истории провинции Хэйлунцзян, вошедшие в «Подлинные записи эпохи Цин»), Чжунго цзиньдай бупиндэн тяоюэ сюаньбянь юй цзешао (Избранные неравноправные договоры Китая нового времени с комментариями).

Ценным источником для данного исследования явились отчеты приамурских генерал-губернаторов, военных губернаторов Амурской области, а также приложения к ним, издававшиеся в виде обзоров. В них содержатся прежде всего сведения о численности китайцев, проживавших в разные годы на территории Амурской области, а также сведения об объеме и структуре внешней торговли. Ценные и доселе не известные отечественной научной общественности сведения содержатся в китайских описаниях провинции Хэйлунцзян и ее северных пограничных районов (Айгунь, Хэйхэ).

Ведомственные отчеты содержат статистические и аналитические сведения военно-стратегического (Барабаш Я.Ф. Записка об условиях, способах и средствах, обеспечивающих успех военных столкновений с Китаем в Приамурском военном округе, Венюков. Материалы для военного обозрения русских границ в Азии; Назаров А.Ю. Военно-статистический очерк Амурской области), этногеографического (Граве В.В. Китайцы, корейцы и японцы в Приамурье, Материалы по изучению рабочего вопроса в Приамурье, Тове Л.Л., Иванов Д.В. Отчет по статистико-экономическому и техническому исследованию золотопромышленности Амурско-Приморского района) и экономического (Отчеты Благовещенского и Харбинского биржевых комитетов, сборники статистико-экономических сведений по Амурской области, Тимонов В.Е. Очерк главнейших водных путей Приамурского края) характера.

Ценные сведения содержатся в отчетах путешественников, ученых и исследователей, а также воспоминаниях очевидцев событий, посвященных китайским подданным на левом берегу Амура (Грумм-Гржимайло Г.Е. Описание Амурской области, Даттан А.В. Исторический очерк развития приамурской торговли, Матюнин Н.Г. Записка о китайцах и маньчжурах, проживающих на левом берегу Амура, Назаров А.Ю. Маньчжуры, дауры и китайцы Амурской области, Шимкевич П.П. Современное состояние инородцев Амурской области и бассейна Аргуни, Шренк Л.И. Об инородцах Амурского края, Кириллов А.В. Географическо-статистический словарь Амурской и Приморской областей), войне 1900 г. (Голубцов Н.З. Военные события 1900 г. на Амуре, Дейч Л.Г. Бомбардировка Благовещенска китайцами, Дневник Благовещенца, Кирхнер А.В. Осада Благовещенска и взятие Айгуна, Кузнецов П. Маньчжурское восстание в 1900 году, Макеев Н. Благовещенская паника, Орлов Н.А. Забайкальцы в Маньчжурии в 1900 г) и влиянию российского фактора на территории Северной Маньчжурии (Доброловский И.А. Хэйлунцзянская провинция Маньчжурии, Домбровский А., Ворошилов В. Маньчжурия, Описание Маньчжурии, Зиновьев Н.А. Из поездки на Сунгари, Шукевич В. Из воспоминаний о желтугинских вольных золотых приисках, Манакин М. Описание пути от Старо-Цурухайтуевского караула до г. Благовещенска, через города Мерген и Айгун).

Важным источником различных аспектов истории локальных российско-китайских отношений являются газеты, прежде всего издававшиеся в Хабаровске «Приамурские ведемости» и благовещенская «Амурская газета».

Множество документов и материалов, посвященных исследуемой проблеме, публиковалось в журналах и продолжавшихся изданиях. В «Военном сборнике» и секретных «Сборниках географических, топографических и статистических материалов по Азии» печатались отчеты и путевые заметки офицеров, работавших в приграничных районах и на сопредельных территориях, материалы, раскрывающие вопросы военного строительства в Северной Маньчжурии. Важнейшим источником по различным аспектам истории российско-китайских отношений являются издания Императорского русского географического общества (Записки Восточно-сибирского и Приамурского отделов, Читинского отделения), российские журналы «Вестник Азии», «Русский архив», «Русское богатство», китайский журнал «Дунфан цзачжи» (Восток), Записки Приамурского отдела императорского общества востоковедения.

В целом источниковая база достаточна для освещения темы на современном методологическом уровне и позволяет осветить проблему в рамках поставленных цели и задач. Вместе с тем отсутствие в распоряжении автора прямых и косвенных материалов, касающихся реакции китайской стороны на одностороннее российское правотворчество в отношении китайских мигрантов (до 1912 г.), не позволило точно определить степень его возможного влияния на отношения между двумя странами.

ГЛАВА 2. МЕЖГОСУДАРСТВЕННЫЕ РОССИЙСКО-КИТАЙСКИЕ ОТНОШЕНИЯ В СЕРЕДИНЕ XIX – НАЧАЛЕ XX ВВ.: ПОЛИТИКА САНКТ-ПЕТЕРБУРГА И ПЕКИНА

§ 1. Проблемы делимитации и демаркации государственной границы

Доминирующей тенденцией истории межцивилизационных и международных отношений в новое время была расширявшаяся во всех направлениях экспансия западноевропейских государств, прологом которой стал их выход в акваторию мирового океана в конце XV в. Этот яркий дебют Европы во всемирной истории не умаляет, тем не менее, динамизма территориальной политики и других стран, не относившихся к западноевропейской цивилизации. Из них наибольшие приобретения произвели Россия и Китай. Для русских собирание земель стало внешнеполитическим кредо еще в XVI в., при Иване Грозном. В достаточно сжатые исторические сроки влияние Московии распространилось на территории, расположенные за тысячи километров от центра. В ее состав вошли территории Казанского, Астраханского, Сибирского ханств, Ногайской орды. В конце XVI в. были присоединены огромные пространства Западной Сибири. В 30-е гг. XVII в. русские обосновались в бассейне реки Лены и начали расселяться в сопредельных территориях. Центром дальневосточных экспедиций стал основанный в 1632 г. Якутский острог. Отсюда партии землепроходцев отправлялись к Северному Ледовитому океану, на Камчатку, к побережью Охотского моря и в Приамурье.

Смена династий в Китае в середине XVII в. также способствовала возрастанию военной активности по всему периметру сухопутных границ. В конце XVII в. русские поселенцы были выбиты из Приамурья, подчинена Монголия, в 1728 г. присоединен Тибет, а в середине XVIII в. во владение Цинов перешли Джунгария и Кашгария. Таким образом, взаимонаправленная территориальная экспансия двух государств неминуемо привела к их контакту.

Первое русско-китайское столкновение произошло во второй половине XVII в. в бассейне Амура. Ориентальная направленность русской экспансии была обусловлена сопротивлением сильных западных и южных соседей Московского Царства. Одним из основополагающих элементов его внешнеполитической концепции было стремление выйти к незамерзающим южным морям. В середине XVII в. на южном фланге сибирского вектора русской экспансии оставались мощные воинственные союзы калмыков, казахов и халхинских монголов, но восточнее Монголии проживали лишь небольшие, слабые в военном отношении народы. Походы отрядов В.Д. Пояркова и Е.П. Хабарова привели к фактическому присоединению Приамурья.

­­­­Для Цинов приход чужаков в регион, граничивший с их доменом, был крайне опасен. Не имевшие из-за войны в Южном Китае сил для освоения Даурии маньчжуры стремились создать здесь как можно более широкий буфер из полузависимых от себя народов. Во второй половине XVII в. в Северной Маньчжурии проводятся мероприятия, целью которых было усиление управляемости региона. В 1662 г. была учреждена должность цзянцзюня (военного губернатора) провинции Нингута[134], а в 1683 г. на левом берегу Амура основан г. Хэйлунцзян-чэн (Сахалян-ула-хотонь), центр одноименной провинции[135].

Конфликт стратегических интересов двух государств в Приамурье привел в 80-е гг. XVII в. к локальной войне и дипломатической победе Цинов. В июне 1685 г. их войсками был захвачен центр русского Приамурья – Албазин[136]. Несмотря на его быстрое восстановление после ухода маньчжурской армии и успешное сопротивление во время второй осады 1686-1687 гг. представитель Москвы Ф.А. Головин, уступая военному и дипломатическому давлению Цинов, вынужден был 27 августа 1689 г. подписать Нерчинский договор, ликвидировавший русское присутствие в Приамурье[137].  

Более выгодным для России стало территориальное размежевание в Северной Монголии. Буринский[138] и Кяхтинский[139] договоры 1727 г. делимитировали границу от сопки Абагайту на востоке до перевала Шабин-дабага в системе Саянских гор на западе. Хотя российской стороне и пришлось в ходе переговоров отказаться от некоторых своих претензий, однако уступленные земли не были ею освоены. Жизнеспособность границы, установленной в 1727 г., доказывается также и тем фактом, что она, за исключением одного участка (Тува), просуществовала до сих пор[140].

В отличие от Приамурья и Сибири разграничение зон российских и китайских интересов в Центральной Азии к середине XIX в. не было оформлено в виде договорных актов. Этот факт объясняется более поздним проникновением сюда двух стран, а также наличием достаточно мощных местных государственных образований. После создания в 1762 г. провинции Илийского цзянцзюньства цинские власти настойчиво пытались превратить Казахстан в лимитрофную зону между своей территорией и владениями России, однако ханы казахских жузов к началу XIX в. проявляли все большее желание перейти под покровительство Санкт-Петербурга. Цинское посольство в Россию 1731 г. дало прямое обещание учитывать российские интересы при разделе территориального наследия Джунгарского ханства[141]. Создание впоследствии в районе Семиречья российской административной системы и усиление китайско-кокандских противоречий заставили власти Синьцзяна согласиться на сохранение здесь статус-кво.

По окончании наполеоновских войн Россия стала крупнейшей в континентальной Европе военной державой. Такое положение позволило ее политической элите всерьез задуматься о пересмотре тех договоров, которые наносили ущерб интересам и престижу страны. Потеря Амура – единственной транспортной артерии, способной соединить метрополию с тихоокеанскими владениями, вызывала сильное раздражение как в Санкт-Петербурге, так и в центре Восточной Сибири – Иркутске. До середины XIX в. было предпринято несколько попыток решить данную проблему путем дипломатических переговоров. Например, во время пребывания российского посольства в Пекине в 1757 г. глава миссии В.Ф. Братищев передал в Лифаньюань (палату зависимых территорий, ведомство, отвечавшее за сношения Китая с западными соседями) грамоту Сената, в которой содержалась просьба разрешить провоз по Амуру продовольствия для дальневосточных владений России[142]. Такие же инструкции в 1805 г. имела и миссия  графа Ю.А. Головкина, из-за препятствий протокольного характера так и не сумевшая добраться до Пекина[143].

Позднейшая потеря интереса к освоению Амура в российском Министерстве иностранных дел связана с позицией К.В. Нессельроде, сторонника европоцентризма во внешней политике России. Даже когда в 1849-1850 гг. экспедиция Г.И. Невельского доказала факт судоходности эстуария реки и отсутствие там китайского влияния, канцлер Николая I категорически настаивал на прекращении российской деятельности в Приамурье под предлогом необходимости сохранения дружественных отношений с Китаем. Лишь вмешательство самогó царя дало карт-бланш сторонникам дальнейших исследований, хотя в более официальной обстановке Николай I высказывал другую точку зрения. Во время одной из бесед с английским посланником в Петербурге Г. Сеймуром в начале 1853 г. он, опровергая опасения европейских держав по поводу возможной оккупации Россией Константинополя, заявил: «Моя страна столь обширна, что мне не нужны территориальные приобретения»[144].

В феврале 1851 г. в Лифаньюань было направлено послание, зондирующее позицию Пекина по проблеме морской обороны устья Амура от англичан силами российского флота[145]. Действия России формально принимали не антикитайский, а антианглийский характер. Петербург предвидел столкновение с европейскими державами и опасался репрессалий со стороны Англии на Дальнем Востоке. Присутствовало в этом демарше и желание сыграть на антианглийских настроениях пекинского двора, униженного условиями договоров 1842-1844 гг. Однако в начале 1850 г. в Китае умер император Даогуан, что привело к вспышке борьбы между сторонниками жесткой и мягкой линий в отношении иностранцев[146] и обращение России так и не было рассмотрено.

В России задолго до середины XIX в. существовали настроения, допускавшие одностороннее и даже силовое решение амурской проблемы. Например, еще в 1814 г. дипломат Я.О. Ламберт отмечал: «Они (китайцы – О. Т.) никогда не позволят нам плавать по Амуру, если их не принудить к этому, и, следовательно, об этом можно будет думать только тогда, когда мы сможем либо не бояться отказа, либо обойтись без разрешения, но при этом за нами должно быть закреплено владение всем берегом»[147].

Реальное пробуждение интереса к проблеме Приамурья в середине XIX в. связано прежде всего с именем назначенного в 1847 г. на должность генерал-губернатора Восточной Сибири Н.Н. Муравьева – сторонника укрепления влияния России на Дальнем Востоке. В своих письмах он указывал: «Сибирью владеет тот, у кого в руках левый берег и устье Амура»[148]. Гарантией успеха этого процесса, по мнению генерал-губернатора, должны были служить, во-первых, усиление российской военной мощи в регионе, для чего было создано Забайкальское казачье войско и планировались мероприятия по укреплению обороноспособности Петропавловска, и, во-вторых, активная переселенческая политика, обусловленная, кроме причин геополитического характера, также и демографическим взрывом в центральных губерниях России при сохранении урожайности на уровне XV в. и истощении к началу XIX в. целинного клина[149].

Н.Н. Муравьев, воспользовавшись результатами экспедиций А.Ф. Миддендорфа, Н.Х. Ахте и Г.И. Невельского, принял решение провести серию сплавов российских судов по Амуру с расселением казаков в незанятых местах левобережья. Необходимость подобных сплавов стала особенно острой после начала в марте 1853 г. Крымской войны, создавшей опасность для незащищенных тихоокеанских рубежей России. 14 апреля 1854 г. генерал-губернатор Восточной Сибири направил в Пекин письмо, в котором предупреждал о предстоящем сплаве и ставил вопрос о необходимости прибытия на место китайских представителей для ведения переговоров, полномочия для которых он получил еще 11 января[150].

Отсутствие официального ответа со стороны Китая, а также события августа 1854 г. в Петропавловске, где лишь героизм местного гарнизона спас крепость от разгрома[151], побудили Муравьева перейти к более решительным действиям.

В 1855 г., во время второго сплава, переселенцы основали на левом берегу Амура села Иркутское, Богородское, Михайловское, Ново-Михайловское, Сергеевское, а также станицу Сучи напротив Мариинского поста. По инициативе Муравьева, 28 октября 1856 г. Александр II одобрил проект создания военной линии вдоль левого берега Амура[152]. Таким образом, в вопросе о присоединении Приамурья к середине 50-х гг. XIX в. окончательно победила точка зрения генерал-губернатора Восточной Сибири, и российским дипломатам отныне предстояло договорно оформить изменение своих позиций в регионе.

В июне 1855 г. царь поручил Муравьеву начать переговоры об установлении линии российско-китайской границы. 15 сентября в Мариинский пост, где в то время находился генерал-губернатор, прибыла цинская делегация. На первой же встрече российский представитель в устной форме мотивировал желательность изменения границы потребностями организации более эффективной обороны региона от военных флотов западных держав. Амур был назван им самой бесспорной и естественной границей[153].

Китайские уполномоченные попросили предоставить им письменное изложение предложений Муравьева для передачи в Пекин[154]. Находившаяся в сложной дипломатической позиции Цинская империя рисковала получить одностороннюю денонсацию Россией Нерчинского договора. В своей ноте в Лифаньюань от 12(24) сентября 1855 г. генерал-губернатор Восточной Сибири указывал: «…китайское правительство… даже потеряло право протеста на более или менее сильное занятие нами Амура»[155].

Для оправдания уступки территории перед цинской политической элитой в Пекине была найдена формула о передаче территории из милости (энь) в целях поддержки России, нуждающейся в улучшении путей снабжения своих тихоокеанских баз. Более реальную мотивацию данного акта дал глава пекинской дипломатии князь Гун. Основную тактическую задачу он в середине XIX в. видел в уничтожении внутренних повстанцевЦинская империя даже за счет временных уступок западным державам, в качестве исторического прецедента апеллируя к вынужденному союзу царств У и Шу против царства Вэй в эпоху Троецарствия (III в. н.э.)[156].

Подписанием 30 марта 1856 г. Парижского договора закончилась Крымская война. Государственный канцлер А.М. Горчаков в программном циркуляре от 21 августа объявил о новых приоритетах российской дипломатии, отказывавшейся от защиты принципов Священного Союза и переходившей к «сосредоточиванию»[157]. На Дальнем Востоке она намерена была проводить более активную внешнюю политику, учитывавшую прежде всего собственные интересы. Реанимировалась идея бывшего министра коммерции (1804-1810) и иностранных дел (1807-1814) Н.П. Румянцева о превращении России в торговый мост между Европой и Азией[158].

В 1857 г. в Китай был направлен посланник Е.В. Путятин, в задачу которого входило, во-первых, распространение на Россию статуса наиболее благоприятствуемой нации, а во-вторых, проведение переговоров о границе. Россия заявила также и о нераспространении на Дальний Восток принципов «европейского концерта»[159].

После ряда протокольных согласований правительство России согласилось на проведение переговоров в Айгуне – крупнейшем на Амуре китайском населенном пункте. В декабре 1857 г. в Лифаньюань было сообщено, что ее полномочным представителем назначен Муравьев. В начале мая 1858 г. из Цицикара для переговоров с ним выехал военный губернатор провинции Хэйлунцзян И Шань. Российская делегация на первом же заседании передала текст своего проекта договора, статья 1 которого предусматривала делимитацию «по р. Амуру так, чтобы левый берег до устья принадлежал Российскому, а правый до р. Уссури – Китайскому государству, затем по р. Уссури до ее истоков, а от оных до полуострова Кореи». В соответствии со статьей 3 подданные Цинской империи в течение 3 лет должны были переселиться на правый берег Амура[160].

В процессе дальнейших переговоров китайские представители добились статуса кондоминиума для Уссурийского края и разрешения на вечное жительство при экстерриториальном статусе для нескольких тысяч своих подданных, оставшихся на передаваемых территориях к востоку от устья р. Зея. 16 мая был подписан Айгуньский договор[161], закрепивший юридические итоги переговоров.

Статья 1 договора постановляла: «Левый берег реки Амура, начиная от реки Аргуни до морского устья р. Амура, да будет владением Российского государства, а правый берег, считая вниз по течению, до р. Усури, владением Дайцинского государства; от реки Усури далее до моря находящиеся места и земли, впредь до определения по сим местам границы между двумя государствами, как ныне да будут в общем владении Дайцинского и Российского государств». В китайских текстах термины «левый берег» и «правый берег» отсутствовали, из-за чего во впоследствии изданных комментариях пришлось уточнять содержание данного пункта[162].

Вскоре после своего подписания Айгуньский договор оказался под угрозой односторонней денонсации. Несмотря на его поспешную ратификацию императором Сяньфэном, противники территориальных уступок лишь усилили критику договора, так как И Шань нарушил распоряжение императора о «строгом соблюдении старого (Нерчинского – О.Т.) договора»[163]. Кроме этого, согласившись на включение в текст пункта о кондоминиуме в Уссурийском крае, хэйлунцзянский цзянцзюнь превысил свои полномочия, поскольку этот регион административно входил в состав провинции Гирин.

Так как актом о ратификации от 2 июня Сяньфэн легитимизировал действия своего представителя, противники договора сконцентрировали усилия на отмене императорского указа. Оппозицию возглавлял глава Лифаньюаня Су Шунь. Благодаря его настойчивости пункт о кондоминиуме был дезавуирован в июне 1859 г.

Решение проблемы обладания Уссурийским краем со стороны России было поручено посланнику Н.П. Игнатьеву. После чжилийской экспедиции англо-французского десанта цинский двор бежал из столицы, а для переговоров оставлен князь Гун, обратившийся за посредничеством к представителю России. Умело играя на противоречиях между Англией, Францией и США в Китае, а также на страхе Цинов, Н.П. Игнатьев добился перемирия и отказа командования англо-французского экспедиционного корпуса от штурма Пекина[164]. Учитывая услуги, оказанные российским посланником в деле урегулирования конфликта с европейцами, цинский двор согласился на удовлетворение требований о полной передаче России района кондоминиума. 2 ноября 1860 г. был подписан Пекинский (дополнительный) договор[165]. Он делимитировал границу в Приамурье, Приморье и к западу от Монголии.  

Сразу же начались демаркационные работы на восточном участке границы. В июне 1861 г. в устье р. Тур был подписан «Протокол о размене картами и разграничении в Уссурийском крае»[166]. Перед этим совместная топографическая экспедиция на расстоянии 40-80 верст друг от друга установила деревянные пограничные столбы и составила демаркационную карту[167].

К середине 80-х гг. XIX в. назрела необходимость редемаркации в Приморье. Разграничение 1861 г. на ряде участков носило фрагментарный характер. На реках Уссури и Сунгача было установлено лишь два пограничных знака, кроме того, деревянные столбы пришли в негодность. Имелись подозрения и в несанкционированном их переносе. Власти провинции Гирин жестко настаивали на ректификации границы на ряде участков, требуя передачи Китаю деревни Савеловка и выхода к морю в районе залива Посьет.

В мае-июне 1886 г. в урочище Новокиевском состоялись переговоры по вопросу о новом уточнении уссурийского участка границы, 22 июня был подписан общий протокол, а в июне-октябре – протоколы описания границы по участкам. Китайские представители не смогли реализовать основные требования: о выходе своей территории к Японскому морю и передаче Китаю островов Большой Уссурийский и Тарабаров под Хабаровкой. Вместе с тем на ряде участков (в том числе в районе Савеловки) произошло изменение границы в пользу Цинов. Граница была редемаркирована по орографическому принципу на всем протяжении, за исключением участка между пограничным столбом под литерой «Н» и устьем р. Хубту, куда из-за проливных дождей и бездорожья комиссия не смогла выехать и где пограничная линия была проведена по прямой линии. Пограничные знаки под литерами «Н», «О» и «Т» были перемещены на новые места. Деревянные столбы были заменены на каменные, а в ряде мест решено было установить дополнительные пограничные знаки (в том числе каменные столбы под литерами «М», «Р» и «С»)[168].

На западном участке разграничение владений двух стран затянулось до середины 90-х гг. XIX в. Сразу же после подписания Пекинского договора начались демаркационные работы к югу от перевала Шабин-дабага. В сентябре 1864 г. в Чугучаке (Тарбагатай) был подписан протокол, определявший направление границы до хребта Цунлин[169].

Чугучакский протокол не был реализован в течение более чем полутора десятилетий. В ноябре в Синьцзяне вспыхнуло восстание и местная цинская администрация прекратила свое существование. В 1869-1870 гг. были установлены пограничные столбы лишь к северу от озера Зайсан.

Восстание и война с возникшим на его волне мусульманским государством Йэттишаар вызвали поток беженцев в Россию и панисламские настроения среди состоявших в ее подданстве казахов и киргизов. На специальных совещаниях в Министерстве иностранных дел России весной 1871 г. было принято решение занять города Кульджу и Урумчи[170]. В июне русские войска вошли в Кульджу, после чего операция была приостановлена и Петербург стал действовать по дипломатическим каналам.

К началу 1878 г. командующий цинскими войсками Цзо Цзунтан восстановил порядок в Синьцзяне, после чего начались переговоры о возвращении края. В сентябре 1879 г. в Ливадии был подписан договор, предусматривавший уход России с части ранее занятых территорий[171].

Ливадийский договор вызвал многочисленные протесты в Пекине, обострив борьбу между сторонниками морской и сухопутной обороны (хайфан и сайфан). Апологеты последней во главе с Цзо Цзунтаном, развивая и усиливая концепцию Линь Цзэсюя о российской угрозе, предлагали устрашить морские державы путем победоносной войны с Россией. Более взвешенную позицию занимали наместник пров. Чжили Ли Хунчжан и посол в Германии Цзэн Цзицзэ, предложивший передать спор в международный арбитраж[172]. После напряженных переговоров 12 февраля был подписан Петербургский договор, наполовину урезавший оставляемую России территорию[173].

Разграничение владений двух стран в Центральной Азии до Ваханского коридора было завершено в апреле 1894 г. путем обмена нотами между китайским посланником в Петербурге и российским министром иностранных дел Н.К. Гирсом о предписании подданным «…не переходить за пределы позиций, занимаемых ими ныне»[174].

Таким образом, процесс делимитации и демаркации границы между Россией и Цинской империей занял более двух столетий (1689-1894 гг.). К середине XIX в. между владениями двух стран существовала широкая и почти сплошная (прерывавшаяся лишь в районе Монголии) лимитрофная зона, простиравшаяся от Центральной Азии до Тихого океана. Поэтому одной из главных задач дипломатии двух стран во второй половине XIX – начале XX вв. стали изменение, уточнение и юридическая фиксация линии государственной границы, инициаторами которых были как Россия (например, в 1858-1861 гг. на Дальнем Востоке), так и Китай (например, в 1881 г. в районе р. Или и в 1886 г. в Уссурийском крае). Связанные с делимитацией и демаркацией границы дипломатические действия (заключение договоров и демаркационных протоколов, обмен нотами) в исследуемый период имели наиболее интенсивный характер.

Несмотря на то, что в результате пограничного размежевания Китай потерял часть ранее принадлежавших себе территорий, новые границы стали более стабильными, что обусловливалось их орографическим характером (в основном, по крупным рекам и труднодоступным горным хребтам) и точной документальной фиксацией. Кроме того, при последующих попытках России фактического изменения границы (в 1871-1881 гг. в Илийском крае, в 1900-1904 гг. в Маньчжурии, в 1911-1912 гг. в Монголии) Китай опирался на ее широкое международное признание и поддержку таких влиятельных держав как Англия, США, Япония.

Демаркационные работы так и не были к 1917 г. завершены на большом участке от крайней восточной точки границы с Монголией (Цицикарский договорный акт от 7 ноября 1911 г. так и не был ратифицирован Пекином) до устья р. Уссури. Некоторые положения делимитационных договоров изменялись в процессе демаркации. Причины этого заключались как в удаленности и недостаточной исследованности сопредельных территорий, так и в частых изменениях международной и региональной политической обстановки.

§ 2. Эволюция политических отношений

Огромная территория, закрепленная за Россией во второй половине XIX в., ввиду своей географической удаленности, экономической неосвоенности, проницаемости границ и враждебного окружения требовала от центрального правительства значительных усилий по удержанию ее под своим контролем. Главными направлениями нацеленной на достижение вышеуказанных целей политики были наращивание военно-административного присутствия и хозяйственное освоение.

Однако технически более простым способом укрепления позиций в своих азиатских владениях стало для России расширение зоны влияния за счет соседних государств: Турции, Персии, Афганистана, Китая и Кореи. С середины XIX в. российская экспансия в них сталкивалась с противодействием не только со стороны местных правительств и народов, но даже в большей степени – других колониальных держав: Англии, Германии, Японии и США. Несмотря на эпизодические поражения, следует все же признать общий успех этой политики – Россия не только сохранила свои территориальные приобретения в Центральной Азии и на Дальнем Востоке, но и оставалась окруженной не колониями других государств, а относительно слабыми полунезависимыми странами. С другой стороны, при всех отрицательных для них последствиях российской экспансии нельзя, тем не менее, не признать, что во многом благодаря российскому влиянию эти государства сохранили свой формальный суверенитет.

Наиболее тугой узел противоречий между многочисленными сторонами находился в Китае. Россия здесь несколько раз меняла союзников, а иногда действовала в полной изоляции. Неустойчивыми были и ее отношения с самим Китаем. Помимо устранения самоизоляции этой страны и укрепления своего влияния в Пекине, российская дипломатия особое внимание всегда уделяла расширению своего присутствия в отдельных, прежде всего приграничных регионах.

Первые дипломатические контакты двух стран относятся к середине XVII в. В 1715 г. в Пекине была основана Русская духовная миссия, в случае необходимости принимавшая участие и в решении различных дипломатических проблем. Однако к середине XIX в. Россия не превосходила по своему влиянию атлантические страны. Хумыньские (Бокка Тигрис) соглашения 1843 г. предоставляли Англии статус наиболее благоприятствуемой нации, а ее подданным – консульскую юрисдикцию в Китае. Вансяский и Хуанпуский договоры 1844 г. распространили эти привилегии на США и Францию, а Кантонский протокол 1847 г. – на Швецию и Норвегию. Россия же лишь по Кульджийскому договору 1851 г. получила право консульской юрисдикции над своими подданными в Северо-Западном Китае[175]. Режим наибольшего благоприятствования был предоставлен ей лишь в 1858 г., статьей 12 Тяньцзиньского договора.[176]

Вторая половина XIX в. прошла под знаком англо-русского соперничества в Китае. Помимо экспансионистских целей по отношению к самóй Цинской империи обе державы возлагали на свое влияние в Китае серьезные надежды по защите стратегически крайне важных азиатских владений каждой из них – Дальнего Востока России и Индии. Усилия дипломатии Петербурга и Лондона в Китае направлялись, главным образом, на нейтрализацию влияния соперника. Активно разыгрывалась при этом и пекинская карта. Как Англия, так и  Россия стремились не только сохранить как можно более дружественные отношения с китайским правительством, но и оттолкнуть последнее от противника. Такое положение объективно было выгодно для Китая, так как сохраняло ему относительную свободу дипломатического маневра при крайне неблагоприятной геополитической ситуации.

Другим важнейшим фактором, компенсирующим военную и технологическую отсталость Китая, была его активная дипломатия. В Срединном государстве традиционно приветствовались те сановники, которые шли на уступки врагам, а не те, которые войнами доводили страну до краха[177]. Многовековая общегуманитарная традиция сформировала в Китае своеобразную внешнеполитическую концепцию, способную извлекать выгоду из неудач и превращать поражения в победы. Доскональное знание собственной, событийно весьма богатой истории позволяло китайским дипломатам и в новое время продолжать находить тактические приемы, способные приносить международный успех, признание или хотя бы сочувствие. Выдающиеся цинские дипломаты И Синь (князь Гун), Су Шунь, Ли Хунчжан, Ван Вэньшао, Юань Шикай и другие активно применяли в своей деятельности традиционные клиополитологемы (стратагемы), такие, например, как и и чжи и (усмирять варваров с помощью варваров), и ду гун ду (применять яд в качестве противоядия), юань цзяо цзинь гун (вступать в сношения с дальними странами, чтобы бороться с соседями), шэ цзинь цю юань (отказываться от ближних и искать дальних), чжань шэн гун цюй (война должна быть победной, атака должна быть успешной), цунь эр бу лунь (оставить вопрос открытым), бу цзи бу ли (держаться на дистанции), шэ и бин вэй (устрашать военной силой), цзи вэй чэн чжу (добиваться очевидных (больших) результатов путем накопления малых), цзи юй чэнь чжоу (собирать пух, чтобы утопить лодку), да цао цзин шэ (бить по траве, чтобы испугать змей), цзо шань гуань худоу (сидя на горе, наблюдать за дракой тигров) и др.

Вместе с тем цинская дипломатия быстро усваивала нормы и принципы классического европейского внешнеполитического искусства. К концу XIX в. договорное право прочно вошло в дипломатический арсенал Цзунли ямыня (внешнеполитического ведомства Цинской империи). Все шире использовались такие тактические приемы западной дипломатии как зондаж позиции партнера, апелляция к третьим странам и мировому сообществу в целом[178].

В середине XIX в. Цины отказываются в своей российской политике от стратегемы цзими бу цзе (держать в ослабленной узде, не прерывая сношений). Тяньцзиньский договор распространил на Россию, как уже отмечалось выше, режим наиболее благоприятствуемой нации, а также расширил консульскую юрисдикцию до всей территории Китая (статья 7).

Уровень дипломатического представительства России в Китае к началу 60-х гг. XIX в. определялся ст. 2 указанного договора: «Прежнее право России отправлять посланников в Пекин всякий раз, когда российское правительство признает это нужным, теперь вновь подтверждается»[179]. Таким образом, этот уровень был существенно более низким, чем у Англии, т.к. статья 3 англо-китайского Тяньцзиньского договора предоставляла английскому посланнику право «постоянно пребывать или посещать в любое время» столицу Цинской империи[180]. Однако статус российского дипломатического представительства в Китае в целом соответствовал французскому[181] и значительно превосходил американское, ограниченное приездом посланника не чаще одного раза в год и лишь на срок выполнения своего дипломатического поручения[182]. России удалось решить проблему, бывшую до того одним из камней преткновения в ее отношениях с Китаем на протяжении последних двух столетий, – проблему равенства в дипломатических сношениях. Следует при этом отметить, что статья 8 Пекинского договора предоставляла и Китаю право открывать свои консульства в Петербурге и других городах Российской империи.

Для Китая с его крайне специфической внешнеполитической доктриной именно пребывание иностранных дипломатов в Пекине и равенство в сношениях с западными странами были наиболее неприемлемыми пунктами договоров. Наибольшее беспокойство в Пекине поначалу вызывала церемония вручения верительных грамот послами держав. Согласно статье 3 англо-китайского договора 1858 г., при высочайшей аудиенции для посла Великобритании должен был исполняться европейский церимониал, а в соответствии с принципом наибольшего благоприятствования эта норма автоматически распространялась и на другие страны. До 1873 г. министрам Цзунли ямыня удавалось избегать вручения верительных грамот непосредственно императору под предлогом несовершеннолетия последнего. В 1867 г., в связи с предстоящим продлением договора с Англией, сорегенты Цыань и Цыси направили наместникам и губернаторам провинций опросник, первым пунктом которого была возможность приема императором иностранных послов. Несмотря на наличие цитаты из «Чуньцю» «и эр цзинь юй Чжунго цзэ чжунго чжи» (если варвары прибывают в Срединное государство, то [должны] вести себя, как китайцы), в данном пункте содержался и завуалированный намек на возможность отступления от традиционного церемониала.

Цзо Цзунтан и наместник провинций Аньхой, Цзянсу и Цзянси Цзэн Гофань в своих ответных докладах выступали за принятие норм западного дипломатического этикета. Цзэн Гофань в качестве аргумента приводил различия в сношениях Китая с Россией и Кореей еще в эпоху Канси. Однако бóльшая часть сановников стояла на консервативных позициях. Чжилийский наместник Гуань Вэнь уподоблял традиционную дипломатическую церемонию сань гуй цзю коу (три коленопреклонения и девять челобитий) встрече начал инь и ян. Наместник провинций Хубэй и Хунань Ли Хунчжан предложил применять при вручении верительных грамот церемониал встречи императора с цензорами. Главноуправляющий казенными верфями Шэнь Баочжэнь полагал, что с помощью ли (церемоний) можно будет заставить варваров переродиться, раскаяться и привести их в подчинение сыну неба. Даже после вынужденной капитуляции в дискуссии о церемониале цинские сановники не оставили попыток  “сохранить лицо”. Состоявшаяся 29 июня 1873 г. церемония вручения верительных грамот послами Японии, России, США, Англии и Франции проходила в павильоне Цзыгуан западного сада Гугуна, где цинские императоры традиционно принимали представителей вассальных государств. Европейский троекратный поклон на ней был заменен на пятикратный[183].

Столь заостренное внимание к формальным сторонам дипломатических отношений отвлекало цинский двор, стоявший перед угрозой, во-первых, активизации экспансии европейских держав, а во вторых, появления на сцене еще более опасного для Китая врага – Японии, от решения важных проблем укрепления военной мощи и активизации внешней политики. Доктрина самоусиления, в отличие от синхронного японского опыта (Мэйдзи исин), после поражения в опиумных войнах уже не смогла справиться с решением данных задач.

Внимание Западной Европы и России очень скоро было отвлечено от Дальнего Востока. Польское восстание 1863 г. привело к заметному охлаждению российско-европейских отношений и угрозе создания новой англо-франко-австрийской коалиции против России[184]. К тому же, после ухода Н.Н. Муравьева с поста генерал-губернатора Восточной Сибири регион лишился активного и влиятельного лоббиста своих интересов в центре. В 60-70-е гг. XIX в. местные руководители потеряли инициативу в отношениях с правительством[185]. В дальнейшем, до середины 90-х гг., основой восточной политики России становится расширение и закрепление ее центральноазиатских владений.

В 70-е гг. сюда же перемещается и основное направление российско-китайских отношений. В отличие от дальневосточного театра борьба здесь развертывается не только из-за территорий, но и за влияние на местные народы. Экспедиция Цзо Цзунтана сопровождалась страшными зверствами по отношению к участникам антицинской борьбы. Россия, как и в 1755-1758 гг.[186], приняла под свое покровительство беженцев из числа уйгуров и дунган и активно использовала этот факт в целях изменения границы в свою пользу, указывая на необходимость их расселения.

В 1881 г. был заключен Петербургский договор, ставший первым в истории российско-китайских отношений примером дипломатического выхода из тупика взаимной эскалации военного присутствия. Официальный Санкт-Петербург не стал прислушиваться к советам своих среднеазиатских администраторов, предпочитая гарантированный мир сомнительным перспективам территориальных захватов на волне антицинских настроений в Синьцзяне. В значительной мере способствовала мирному исходу илийской проблемы и та общая международная ситуация, в которой оказалась Россия в конце 70-х гг. XIX в.: в английской дипломатии тон задавали сторонники forward policy, а вице-король Индии лорд Литтон ждал лишь удобного повода для вторжения в Афганистан[187], во французском кабинете прорусская ориентация сменилась проанглийской[188], кроме того, все европейские державы были раздражены результатами русско-турецкой войны 1877-1878 гг.

В Цинской империи борьба между сторонниками жесткого и мягкого курса в отношении северного соседа была крайне ожесточенной. Цзо Цзунтан решительно настаивал на военной экспедиции против российских оккупационных войск. Многие пекинские дипломаты во главе с Ли Хунчжаном предлагали переговорный путь[189]. Компромисс все же был найден. По Петербургскому договору, Китай добился уступок в территориальном споре, отмены разрешения российским купцам отправлять караваны вплоть до Тяньцзиня и Ханькоу, ограничив открытую для сухопутной торговли зону городами, расположенными к западу от Сучжоу (Цзяюйгуань), отсрочил создание российских консульств в Кобдо, Улясутае, Хами, Урумчи и Гучэне. Россия почти в два раза увеличила денежное вознаграждение за передачу Илийского края, получила право создания консульства в Сучжоу и в целях сохранения престижа добилась помилования подписавшего Ливадийский договор китайского посла Чун Хоу. Заключение Петербургского договора стало, таким образом, достаточно крупным внешнеполитическим успехом пекинской дипломатии. Успех этот стал еще более очевидным впоследствии, когда Россия так и не воспользовалась его положениями для расширения транзитной торговли.

В отечественной историографии отсутствует единая точка зрения по проблеме определения того хронологического рубежа, с которого следует отсчитывать переход России к колониальной экспансии против Китая. М.И. Сладковский считал, что таким рубежом следует считать 60-е гг. или, по крайней мере, 70-е гг. XIX в., то есть период оккупации Илийского края[190].

Другая точка зрения изложена в ранних трудах В.С. Мясникова. По его мнению, до 1894 г. основой политики России были установление посольских отношений, развитие торговли и проведение пограничного размежевания, и только затем ее центр «сместился в сторону политического и экономического колониального по своему характеру проникновения… в Китай»[191].

Следует, однако, отметить тот факт, что позднее В.С. Мясников отступил от собственной периодизации, рассматривая российско-китайские отношения в период с середины XIX в. до 1917 г. сквозь призму модели «равносторонних связей двух империй»[192]. К сожалению, подобная точка зрения игнорирует неравноправные статьи заключенных в этот период договоров и политику России в Маньчжурии в 1900-1905 гг.

Обратную эволюцию претерпели взгляды А.Д. Воскресенского на проблему хронологического определения нижней границы качественно нового этапа в российско-китайских отношениях во второй половине XIX в. Если в своих ранних трудах данный исследователь говорил о «стратегической установке России на сохранение единого и дружественного Китая и акценте на торговле как приоритетном направлении взаимосвязей, что соответствовало общественным интересам и той и другой стороны и определяло основное содержание отношений государств-контрагентов вплоть до конца XIX века»[193], то в своей более поздней фундаментальной монографии «Россия и Китай: теория и история межгосударственных отношений» в качестве рубежа функциональных изменений, сводившихся к распространению на Россию режима наибольшего благоприятствования, он называет Тяньцзиньский договор[194].

Проблема российской экспансии представляется все же слишком сложной и противоречивой, чтобы вписаться в жесткие хронологические рамки. Прежде всего, реальные функциональные изменения происходили в течение достаточно растянутого периода «пробы сил» в двусторонних отношениях. Политика самогó Китая в отношении своего северного соседа в конце XIX – начале XX вв. не была экспансионистской лишь по причине военной слабости и неумения приспосабливаться к изменившемуся миру, отвечать на те вызовы, которые бросала его многовековой цивилизации внешняя среда. Кроме того, в правящих кругах и цинского, и раннереспубликанского (бэйянского) Китая имелись влиятельные силы, ратующие за использование двухсотлетней давности албазинского опыта.

Россия обладала несравнимо бóльшими, чем другие ведущие державы, возможностями для осуществления в отношении Китая политики экспансии и активно ими пользовалась. В основе ее дальневосточной стратегии второй половины XIX в. лежал страх по поводу уязвимости уже приобретенных территорий. Еще в конце 80-х гг. генерал-майор Я.Ф. Барабаш отмечал: «…наши тихоокеанские владения, служа ахиллесовой пятой в государственном теле России, при всякой почти европейской войне могут сделаться весьма выгодным предметом действий наших противников, а для некоторых даже наивыгоднейшим»[195]. Проблема безопасности решалась за счет все новых захватов и расширения морских границ, что встречало активную поддержку и среди влиятельной части общественности[196].

Отсутствие доверия между участниками дальневосточного дипломатического спектакля порождало у каждого из них подозрения в отношении соперников. Лидеры этой гонки Англия и Россия часто вступали в ожесточенные споры из-за таких труднодоступных регионов как Афганистан, Кашгария, Тибет, куда они вряд ли проникли бы без влияния экзогенных факторов. Парадокс дальневосточной политики России на рубеже XIX и XX вв. состоял и в том, что страна расширяла сферу влияния с севера на юг, в направлении экономически более развитых территорий, которые, во-первых, труднее поддавались контролю, и на которые, во-вторых, претендовали и державы-соперники.

В 1895 г. Санкт-Петербург стремился лишь сохранить статус-кво в заливе Бохай, имея достаточно позитивный опыт 80-х гг. по совместному с китайскими властями урегулированию пограничных споров в Южно-Уссурийском и Илийском крае. Не претендуя на данном этапе на включение Ляодуна или Кореи в сферу своих интересов, Россия стремилась главным образом к удержанию соперников на безопасном от себя расстоянии, к дипломатии, основанной, по словам В.С. Мясникова, на “…порочной идее консервации устаревшего”[197]. Ультиматум Японии 1895 г. был предъявлен лишь благодаря поддержке со стороны Франции и Германии. Правительство России не могло вести боевые действия в таком отдаленном уголке своих владений. В том же году возник вопрос о возможности высадки российских войск на Босфоре. Из формально выделенных для этого 35 тысяч военных моряков Черноморской флотилии пригодными оказались лишь 8 тысяч[198].

О настроении политиков во время антияпонского демарша говорит содержание записки Николая II к министру иностранных дел А.Б. Лобанову-Ростовскому от 23 апреля 1895 г.: «Большая гора свалилась у меня с плеч по получении Вашей телеграммы о том, что Япония отказалась вовсе от Ляотонгского (так в оригинале – О.Т.) полуострова»[199].   

Демарш трех держав был пиком российской политики в Китае. Отныне она могла противостоять своим дальневосточным соперникам – Англии и Японии, опираясь на поддержку со стороны Цинской империи. Одновременно появилась  возможность решить и некоторые важные внутренние проблемы. По инициативе министра финансов С.Ю. Витте было принято решение о строительстве железной дороги из Забайкалья в Приморскую область по территории Маньчжурии.

Российско-китайский дипломатический роман был узаконен 22 мая (3 июня) 1896 г. подписанием Московского договора, предусматривавшего военный союз против возможной агрессии Японии в дальневосточных владениях России, Китае или Корее. Русское влияние при цинском дворе стало доминирующим. Директор Русско-Китайского банка Д.Д. Покотилов был, по словам китайского историка Ван Цзинъюя, «настолько вхож в императорский дворец», что в межсиндикатной конкурентной борьбе даже «представители Гонконг-Шанхайского банка иногда вынуждены были признавать себя побежденными»[200].     

В Петербурге надеялись, помимо укрепления отношений с Китаем, на союз или, по крайней мере, дальнейшее согласование политики в регионе с Францией и Германией. Однако в дипломатии последней после отставки канцлера Л. фон Каприви в 1894 г. стал все более явно ощущаться колониальный крен, проявившийся в том числе в захвате китайской бухты Цзяочжоу и установлении своего контроля над провинцией Шаньдун. Франция, во многом используя российское влияние в Цзунли ямыне, в 1897-1898 гг. также добилась от Цинов односторонних пограничных уступок. Вчерашние союзники Китая в одночасье превратились в агрессоров.

Невмешательство России при захвате Германией Цзяочжоу и поддержка французских требований в Юньнани и Гуанси показали цинским дипломатам всю неэффективность союзного договора. Кроме того, и в Санкт-Петербурге не собирались отказываться от новых территориальных приобретений на тихоокеанских рубежах. По словам С.Ю. Витте, и у Николая II «было лишь только стихийное желание двинуться на Дальний Восток и завладеть тамошними странами»[201]. А.В. Игнатьев предлагает более точную интерпретацию внешней политики последнего российского императора: «… у Николая II “великие планы” экспансии причудливо сочетались со стремлением войти в историю в образе миротворца, подобно Александру III»[202]. Общественное мнение России, проявлявшее интерес к политике в регионе, было расколото на два лагеря – сторонников ее проведения в роли союзника Азии (Э.Э. Ухтомский) и в роли барьера на пути желтой опасности (В.С. Соловьев и С.Н. Трубецкой)[203]

Первым шагом на пути военной экспансии стало подписание 15(27) марта 1898 г. договора об аренде южной части полуострова Ляодун[204]. Этот акт стал следствием реализации как общего для европейских держав принципа получения «компенсаций», так и нового для страны поворота к Дальнему Востоку, для чего в конце XIX в. имелось множество предпосылок. Колониальную политику Россия могла проводить лишь в этом регионе, так как договор с Австро-Венгрией 1897 г. закрыл для нее Балканы, а серия соглашений с Англией – Средний Восток[205].

Ситуация в экономике и военном строительстве к концу XIX в. также позволяла стране активизировать свою дипломатию в новых регионах. В 1893-1897 гг. объем промышленного производства вырос на 161,2 млн. рублей (в четыре раза больше, чем за предыдущее пятилетие)[206]. В течение 1896-1899 гг. российская армия была перевооружена трехлинейной винтовкой образца 1891 г., не уступавшей стрелковому оружию европейских и японской армий[207]. В то же время военно-экономическое доминирование Англии в мире постепенно уменьшалось (его относительный совокупный показатель снизился в 1895-1900 гг. с 29,6% до 20,5%)[208]. 

По мнению А.В. Игнатьева, Николай II и министр иностранных дел М.Н. Муравьев рассматривали свои китайские демарши и как трюк для отвлечения внимания Европы от политики России в традиционных для нее регионах. В инструкции Министерства иностранных дел конца 1897 г. к послу в Турции говорилось, что Санкт-Петербург не будет терять внимания к Босфору и Дарданеллам, однако вынужден сделать паузу, чтобы сконцентрировать силы[209].

Авторы некоторых изданных за рубежом исследований указывают на неподготовленность России к дальневосточному прорыву. Еще В.А. Яхонтов называл его «слишком амбициозным предприятием», противопоставляя борьбе за выход на Балтику и Черное море, где у страны имелись реальные торговые интересы[210]. Немецкий историк Д. Гейер рассматривал российскую экспансию как «выражение экономической слабости»[211]. П. Бертон, преувеличивая роль европейского фактора в продвижении России на Дальнем Востоке, связывает заключение российско-китайских Айгуньского и Пекинского договоров с итогами опиумных войн, а строительство КВЖД исключительно с влиянием французского капитала. Сходную точку зрения высказывает и В.Г. Дацышен: «Очевидно, приобретение концессии на строительство железной дороги и учреждение Общества КВЖД не связывалось с какими-либо интересами России и диктовалось потребностями развития финансового и промышленного капитала Запада. КВЖД стала оптимальным вариантом для финансовых групп Европы, в первую очередь Франции, для вложения капитала. Китайские рабочие под охраной русского штыка обеспечивали рост капитала, а на случай непредвиденных обстоятельствприбыли гарантировал русский крестьянин своими налогами в российскую казну»[212]. Национальным интересам Франции, напротив, соответствовал отказ России от активной политики на Дальнем Востоке с целью более активного участия последней в европейских делах в свете франко-германского соперничества. Приведенные выше выводы, кроме того, игнорируют положение России как фланговой державы, имевшей в том числе и объективные причины для участия в погоне за военно-морскими базами, угольными складами и хинтерландами.

Захваты держав, произведенные ими в 1897-1899 гг., подорвали веру Пекина в верность курса, направленного на дипломатическое балансирование между ними. Кроме того, положение Китая усложняла и необходимость выплаты огромной контрибуции Японии. В высших эшелонах власти Цинской империи начались поиски решений, способных расширить возможности ее геополитического маневра. Одно из них предложил участник реформ 1898 г. Тань Сытун, выдвинувший идею паназиатского союза от Турции до Кореи[213]. Однако единственным результатом данной утопии стало то, что она дала Японии еще один аргумент для обоснования своей агрессии против Китая.

Оппозиционная линия по вопросам внешней политики при цинском дворе наиболее явно проявилась в 1900 г., во время восстания ихэтуаней. Ее активизации в значительной степени способствовала и жесткая ксенофобия последних. Кроме того, после поражения «ста дней реформ» императрица Цыси изгнала из Цзунли ямыня многих дипломатов-прагматиков. Ли Хунчжан был переведен в Гуанчжоу, Вэн Тунхэ удален еще в 1898 г., Чжан Иньхуань сослан в Синьцзян и затем казнен.

Следствием этих перемен стала крайняя агрессивность правящей группировки. Еще в марте 1899 г. Цыси направила наместникам и губернаторам приморских провинций секретный приказ использовать силу против иностранных десантов[214]. В ноябре появился еще более жесткий эдикт: «…в случае возникновения каких-либо событий, которые создают безвыходное положение, кроме войны не может быть другого выхода»[215]. В июне 1900 г. главой Цзунли ямыня был назначен сторонник удаления иностранцев князь Дуань, а Цыси объявила войну державам.

Пекинские события 1900 г. явились для ведущих мировых государств крайне неприятными и по той причине, что их внимание было занято внутренними и другими международными проблемами. Экономический кризис сильнее всего ударил по странам, имевшим в Китае наибольшие интересы, России и Англии. Последняя к тому же с осени 1899 г. увязла в войне с бурскими республиками.

В Петербурге не было единой точки зрения по поводу участия в чжилийской экспедиции. Министерство иностранных дел выступало против него. С.Ю. Витте согласился на ввод войск лишь в связи с событиями в зоне отчуждения КВЖД.

В ходе пекинской кампании Россия выполнила задачи защиты своего дипломатического представительства и недопущения односторонней оккупации города своими основными конкурентами: Англией и Японией. Из столицы Китая русские войска были выведены сразу же после подавления восстания. Более важные для Петербурга интересы находились в другом регионе – Маньчжурии.

В ходе войны 1900 г. вся территория Маньчжурии была оккупирована Россией. В.Г. Дацышен характеризует появление ее войск в южной части этого региона как «мгновенное и ничем не подготовленное»[216]. К данному демаршу России вполне применимы слова британского политика Г. Кэмпбелла-Баннермана о том, что «опасность экспансионизма заключалась в оттягивании энергии соотечественников от уже имеющихся рынков туда, где их не было»[217].

Чрезмерное заострение внимания российского общества к Дальнему Востоку, предпринятая без должного анализа активизация внешней политики в регионе и неудачная реформа администрации Дальнего Востока (царский указ от 30 июля 1903 г. об образовании дальневосточного наместничества) рикошетом ударили по самóй петербургской дипломатии, вызвав к жизни «безобразовщину» и ее союз с дальневосточным наместником Е.И. Алексеевым[218]. Конечной целью группы было установление полного контроля над российским Дальним Востоком, включая и внешнюю политику в регионе. Алексеев прямо требовал равных с МИД полномочий в делах, касающихся отношений с соседними странами[219].

С другой стороны, затягивание переговоров о выводе войск из Маньчжурии можно определить и как вполне объективное последствие значительной разницы геополитических габаритов участвующих в процессе акторов, что подтверждается приведенной в таблице 1 методологической схемой Ф. Айкла.

Своей неуклюжей политикой Россия привела себя в состояние почти полной изоляции перед лицом мощного англо-японского союза. Цинские дипломаты, в свою очередь, при подписании соглашения о выводе войск и прекращении оккупациии Маньчжурии проявили значительный дипломатический талант, парировав угрозу отторжения части своей территории путем интернационализации деликта и заставив Петербург вести сложный диалог по этому поводу также и с крупными державами.       

После поражения в русско-японской войне 1904-1905 гг. российско-китайские отношения, равно как и общая дипломатическая стратегия России, претерпели значительные изменения. Новый министр иностранных дел А.П. Извольский выступал за восстановление дружественных отношений с Японией[220]. Внешняя политика страны стала более европоцентристской под влиянием как объективных факторов (напряженность в отношениях с Германией после отказа России от выполнения Бьеркского устава 1905 г., опасная активность Австро-Венгрии на Балканах и Англии в Персии), так и союзников по Антанте[221]. Влияние же России в Пекине настолько уменьшилось, что Петербургу выгоднее было решать касающиеся своих маньчжурских интересов проблемы путем договорных сделок с Японией.

Помимо вытекающих из Портсмутского договора политических потерь Россия понесла и значительный экономический ущерб в полосе отчуждения КВЖД. Дело дошло до того, что в 1908 г. возник вопрос о досрочном выкупе этого самого дорогого зарубежного инвестиционного объекта[222]. И хотя дорога продолжала оставаться российской, земли Общества КВЖД после соглашения с Китаем от 27 апреля 1909 г. стали считаться территорией Китая[223].

Последним всплеском активности российско-китайских отношений в начале XX в. стала проблема Внешней Монголии. В декабре 1911 г. представители монгольской знати и высшего духовенства провозгласили в Урге независимость, урезанную впоследствии до широкой автономии, гарантом которой выступила Россия. Российская дипломатия при этом подвергалась нападкам как со стороны Китая, так и со стороны Монголии. Так, например, весьма влиятельный министр внутренних дел ургинского правительства Далама Цэрэн-Чимид, по словам И.Я. Коростовца, был недоволен тем, что последовавшее российско-китайское соглашение не предусматривало независимости Монголии. Расходились взгляды России и новых монгольских властей и по поводу присоединения к Халхе Внутренней Монголии, Барги (Хулуньбуир) и некоторых других населенных монголами районов, против чего выступал официальный Петербург[224].

В Китайской республике с самого начала событий сформировался представительный блок, выступавший за проведение жесткой линии в отношении России, вплоть до организации военной экспедиции. В него входили вице-президент Ли Юаньхун, лидер Национальной партии Сунь Ятсен, генерал-губернатор Маньчжурии Чжан Силуань, многие политические деятели и губернаторы[225]. Однако против военного сценария выступили президент Юань Шикай, премьер-министр Чжао Бинцзюнь, военный министр Дуань Цижуй и другие члены правительства. Их аргументация сводилась, главным образом, к отсутствию финансовых ресурсов и объективным трудностям при переброске войск и ведении боевых действий в зимних условиях[226].

По замыслу Юань Шикая, ситуация могла быть разрешена путем вмешательства держав, однако и дипломатические преимущества были на стороне России. Англия была согласна предоставить ей компенсацию за нарушение статус-кво в Тибете, возникшее при подписании договора в Симле[227]. Отношения с Японией по монгольской проблеме были урегулированы соглашением Сазонов-Мотоно 1912 г.[228]

Дружественный нейтралитет держав позволил России добиться признания китайским правительством национальной автономии Внешней Монголии путем подписания русско-китайской Пекинской декларации 1913 г.[229] и трехстороннего Кяхтинского соглашения 1915 г., строго оговаривавших функции и полномочия китайских чиновников в Урге и предоставлявших России статус посредника и гаранта автономии[230]. В свою очередь, Петербург осенью 1915 г. вывел из Урги и Улясутая две сотни казаков, направленные туда в сентябре 1911 г.[231]

Не доводить проблему до конфликта входило в задачу и российской стороны, занятой европейской войной. Военное министерство еще в 1913 г. требовало от дипломатов обеспечения мира на Дальнем Востоке[232]. Подобная стратегия вполне разделялась и Министерством иностранных дел. Россия отказалась от планов присоединения к автономной Монголии Хулуньбуирского округа, стратегически важного для Китая. Китайская политика согласовывалась с другими державами, благодаря чему позиции России в регионе до 1917 гг. не были существенно ущемлены.

Таким образом, общей целью внешней политики России и Китая было обеспечение собственной безопасности, что, даже при условии отсутствия взаимной враждебности, ставило обе стороны перед соблазном нанесения превентивного удара, обеспечивавшего бóльшую степень собственной подготовленности при возможном конфликте.

В середине XIX в. в межгосударственных российско-китайских отношениях начались процессы, приведшие в конечном итоге к кардинальному изменению их характера.

Во-первых, в середине XIX в. в двух странах произошло резкое переосмысление предшествующих внешнеполитических концепций. Российская дипломатия после поражения в Крымской войне добровольно отказалась от принципов Священного Союза как более выгодных для западноевропейских монархий и неспособных обеспечить государственные интересы России. Вместо этого в конце 50-х гг. XIX в. в ее внешней политике стало превалировать дальневосточное направление, которое в перспективе усиливало статус великой морской державы, подкрепляемый дополнительными тихоокеанскими морскими базами. В отличие от Турции – главного барьера на пути черноморско-средиземноморской экспансии Петербурга, Цинская империя, территории которой мешали выходу к незамерзающим тихоокеанским портам, не могла рассчитывать на поддержку западноевропейских держав. Кроме того, Россия продвигалась на восток из постоянно подогреваемого ее дальневосточными администраторами опасения потерять уже приобретенные тихоокеанские владения.

Цинская империя, в середине XIX в. потерпев еще более сокрушительное поражение от Англии и Франции, также вынуждена была отказаться от традиционной концепции Китай (политический центр мира) versus варвары (вассалы). Начался процесс строительства отношений на новых для Китая принципах равноправности (дипломатическое представительство) и неравноправности (экстерриториальность иностранных подданных). В целом, в середине XIX в. внешнеполитические позиции Цинской империи были значительно более слабыми, чем у России.

Двусторонние отношения между Россией и Китаем в середине XIX – начале XX вв. строились в разные периоды на основании трех основных моделей:

Взаимное сотрудничество (союз) перед угрозой третьих стран, что проявлялось в политике как России, так и Китая в 1858-1860 гг. и в 1895-1897 гг.;

Сотрудничество (союз) с третьими странами в борьбе друг с другом, что проявлялось в политике России в 1898-1900 гг. и в 1906-1917 гг., а в политике Китая в 1879-1881 гг., в 1886 г. и в 1901-1907 гг.;

Односторонние действия против широкой международной коалиции, что проявлялось в политике России в 1901-1905 гг., а в политике Китая в 1899-1900 гг.

Позиции России в Китае к 1917 г. имели приблизительно тот же рейтинг, что и в середине XIX в. В рамках двусторонних отношений Петербург владел инициативой, а Пекин оказывал любое возможное сопротивление. Амбициозные проекты некоторых российских политиков (Н.Н. Муравьева, Н.М. Пржевальского, П.А. Бадмаева, Э.Э. Ухтомского, А.Н. Куропаткина, А.М. Безобразова и др.), основанные на идее одностороннего доминирования в приграничных регионах соседней страны, так и не были осуществлены как по причине сопротивления самого Китая, так и, что важнее, из-за недовольства других крупных держав. С другой стороны, китайской дипломатии приходилось отступать перед нажимом России в тех случаях, когда последняя действовала в союзе или с согласия других держав. Равновесие в двусторонних отношениях было крайне неустойчивым как в начале исследуемого периода, так и в его конце, что наглядно проявилось после российской революции 1917 г.

ГЛАВА 3. МЕЖДУНАРОДНЫЕ МИГРАЦИОННЫЕ ПРОЦЕССЫ В ПРИАМУРЬЕ

§ 1. Китайцы в Амурской области

Массовое переселение в Маньчжурию из центральных районов Цинской империи явилось закономерным следствием воздействия ряда экономических, демографических и природных факторов. Демографический взрыв середины XIX в. в Китае пришелся на годы восстаний, опиумных войн, нарушивших сложившиеся направления зернопотоков, и насильственного открытия страны западным миром, приведшего к массовому переселению ее жителей в тихоокеанские государства[233].

Выходцы из южных, разоренных тайпинской войной провинций Гуандун и Фуцзянь после заключения Берлингемова договора устремились, главным образом, в западные штаты США[234]. В Калифорнии число китайских иммигрантов в 1852-1882 гг. выросло с 25 тыс. до 132 тыс. человек[235]. Значительной и быстро увеличивающейся была численность появившихся еще в XVII в.[236] китайских диаспор в Юго-Восточной Азии: в Сиаме 300 тыс. человек в 1850 г. (в 1930 г. – 1,5 млн.)[237], в Индонезии 221 тыс. в 1860 г. и 537 тыс. в 1890 г., в Бирме 10 тыс. в 1861 г., 43 тыс. в 1891 г. и 124 тыс. в 1911 г.[238], в Кохинхине (южный Вьетнам) 44 тыс. в 1879 г. и 56 тыс. в 1889 г.[239]

В приморских провинциях Северного Китая иностранные вербовщики почти не работали, и единственно возможным направлением миграционных процессов становилось маньчжурское. К числу факторов, подталкивавших людей к перемене места жительства, можно отнести и наводнения, вызванные изменением в середине XIX в. русла р. Хуанхэ. К началу XX в. в северо-восточных провинциях страны проживало не менее 500 тыс. переселенцев из Шаньдуна[240].

В этой связи сомнительным представляется тезис Ф.В. Соловьева о том, что в дальневосточные области России попадали, главным образом, выходцы из Маньчжурии[241]. В его же монографии «Китайское отходничество на Дальнем Востоке России в эпоху капитализма» приводятся данные, убедительно доказывающие отсутствие перенаселенности во всех трех провинциях Северо-Восточного Китая[242]. В самóй Маньчжурии, как показывают последние исследования китайских авторов, бóльшая часть промышленных рабочих приходилась на выходцев из провинций Шаньдун, Чжили и Шаньси[243].

Попав в новый для себя регион, переселенцы столкнулись с отсутствием внутреннего рынка и произволом местных знаменных властей. Постепенное же распространение этой волны на север и знакомство с более перспективными условиями российского Дальнего Востока привело к ее переходу на территорию соседнего государства.

Первые документированные сведения о числе китайцев в Сибири и на Дальнем Востоке крайне противоречивы. По данным главного управления Восточной Сибири, на территорию всего генерал-губернаторства в 1819-1823 гг. прибыло 11 подданных Цинской империи, в 1824-1828 гг. – 6, а в 1858-1860 гг. на территории Амурской и Приморской областей находилось 6300 оседлых и 2-3 тысячи бродячих китайцев[244]. Наибольшее число китайцев оседало в приграничных областях Дальнего Востока России, прежде всего, в Приморской и Амурской (см. таблицу 2).

С другой стороны, по данным властей Амурской области, в 1877 г. в Благовещенске проживало лишь 15 иностранцев при восьмитысячном  населении всего города[245]. В 1888 г. в Амурской области цинским подданным было выдано только 99 билетов[246]. Миграционный бум начался лишь в середине 90-х гг. XIX в., о чем свидетельствуют данные таблицы 3, в которой приведены цифры общей численности китайских отходников в Приамурье в конце XIX – начале XX вв.

Многие китайцы приходили в Амурскую область на прииски, причем численное соотношение старателей среди всех иммигрантов со временем увеличивалось.  В конце XIX в. оно составляло не более  45%, а в 1908-1916 гг. – 65-85% (см. таблицы 3 и 4).

Наибольшее число старателей из-за Амура привлекали прииски Зейской системы. Таблица 5 дает представление о соотношении численности китайских отходников в различных золотодобывающих районах Амурской области и сопредельных районах Китая в 1906-1916 гг.

Значительное число китайцев традиционно проживало в Благовещенске: 2856 человек в 1896 г., 3148 – в 1897 г., 4008 – в 1898 г.[247], 3192 – в 1908 г.[248], 3176 – в 1909 г., 3340 – в 1910 г.[249]  В  1911 г.  китайцам  и  корейцам приставами города было выдано 7097 билетов на проживание в областном центре, в 1912  г. – 10 135,  а  в  1913 г. – 6822[250].  В мае-октябре  1914  г. численность китайского населения города составляла, в разные месяцы, 4917-5013 чел., в 1915 г. – 4251-5595, а в январе-ноябре 1916 г. – 4981-6472[251].

Еще более значительным сезонным колебаниям подвергалась численность китайцев в селах области. По данным начальника амурского уезда, на рубеже первого и второго десятилетий XX в. к началу сельскохозяйственных работ в села уезда ежегодно приходило 10-15 тыс. сезонных рабочих из-за Амура, в то время как по данным канцелярии военного губернатора Амурской области, в зимние месяцы 1912 г. в Амурском уезде проживало 324 китайца, а в 1913 г. – 1884[252]. Архивные данные свидетельствуют, что в начале XX в. среди сел области максимальной была численность пришлого китайско-корейского населения по берегам реки Гильчин – районе постоянного расселения цинских подданных до 1900 г.[253]

В связи с ярко выраженным сезонным характером китайского отходничества в Амурской области гендерный состав мигрантов имел свою специфику. Мужчины составляли среди них абсолютное большинство. На приисках всего Дальнего Востока в начале XX в. лишь 29,7% рабочих были семейными[254]. Однако и они въезжали в Российскую империю отдельно от семей. В 1914-1916 гг. китаянок насчитывалось в области от 30 до 70, а проживали они, в основном, в Благовещенске[255]. Китайская диаспора была существенно более однополой, чем корейская: в мае 1914 г., например, женщины составляли 0,2% первой и 3,5% второй[256].

Активизация китайской миграции в Приамурье ставила российские пограничные власти перед необходимостью принимать меры для ее контроля, а в критические периоды – и для пресечения. Ситуация усложнялась как неясностью толкования соответствующих статей Тяньцзиньского и Пекинского договоров, так и тем, что многие их положения не были инкорпорированы в национальные правовые нормы. Местные власти часто излишне радикализировали методы решения проблемы наплыва отходников, предлагая то выселить, то натурализовать всех китайцев.

Законодательные меры, запрещающие или ограничивающие китайскую миграцию, действовали во второй половине XIX – начале XX вв. и в других странах. Испания и Перу ослабили их режим лишь после того, как португальские власти Макао в 1875 г. запретили свободную миграцию из этой колонии[257]. При въезде китайцев в Канаду они должны были выплачивать по 100 долларов, а в Новую Зеландию – по 100 фунтов стерлингов. Въезд китайских рабочих в Австралию был запрещен[258]. В США также очень быстро поняли опасность Берлингемова договора. В мае 1892 г. конгресс этой страны принял «Акт о запрете въезда китайцев». В соответствие с его положениями скрывавшиеся от полиции нелегальные мигранты приговаривались к каторжным работам на срок до одного года и последующей депортации. Американские укрыватели карались штрафом до 500 долларов или тюремным заключением до пяти лет[259]. В Голландской Индии (Индонезия) и английских владениях Малайи (президентство Straits Settlements) родившиеся и проживавшие в этих колониях этнические китайцы считались соответственно голландскими и британскими подданными. По сиамскому закону 1913 г.,  китайцы, родившиеся в этой стране, получали статус подданных ее короля[260]. В то же время в Камбодже китайцы в 1886 г. получили право на земельную собственность, а в 1891 г. – на создание этнических ассоциаций (конгрегаций)[261]. В Бирме, в соответствие с англо-китайским договором 1894 г., китайцы получали паспорта и пользовались неприкосновенностью, а в Стрейтс-Сетлментс – статус резидентов (после восьми лет проживания)[262].

Юридические дискуссии вокруг статуса китайских подданных на Дальнем Востоке России начались с проблемы их подсудности. Генерал-губернатор Восточной Сибири М.С. Корсаков (1861-1871 гг.) издал предписание считать всех иммигрантов-китайцев российскими подданными, но не уточнил ни их сословия, ни процедуры натурализации[263]. В 1876 г. было получено разрешение на уголовное преследование цинских подданных за нарушение табачного устава и нелегальную золотодобычу[264].

Генерал-губернатор Д.Г. Анучин в 1882 г. также предлагал некоторые меры подобного же характера. В своей «Записке о личной и юридической правоспособности китайцев в Приамурском крае» он отмечал: «Мы приобрели неоспоримое право, согласно и самому духу договоров, на поземельный доход и другие фискальные сборы с маньчжур и китайцев как в Амурской, так и в Приморской областях, притом без всяких иных ограничений, кроме как специально выговоренных трактатами»[265]. Таким образом, российские власти отказывали подданным Цинской империи в тех правах, на соблюдении которых они сами настаивали в отношении своих подданных. В соответствии со ст. 173 и 174 Уложения о наказаниях, российские подданные при совершении ими преступлений за границей подлежали уголовной ответственности по российским законам, что нашло свое отражение в ст. 7 Тяньцзиньского договора 1858 г. и ст. 8 Пекинского договора 1860 г.[266]

Проект Анучина предусматривал возможность передачи в китайские суды лишь тех преступников, жертвами которых также были цинские подданные. Хунхузов же и их укрывателей предполагалось судить в России. Полную натурализацию планировалось осуществить в течение пяти лет[267]. Мнение Д.Г. Анучина разделяли министр юстиции Д.Н. Набоков и директор Азиатского департамента Министерства иностранных дел Н.К. Гирс, однако последний не рекомендовал предавать китайцев военным судам[268].

До начала 90-х гг. XIX в. заамурские отходники привлекались к уголовной ответственности лишь в тех делах, истцами в которых были российские подданные или правительственные учреждения. Первым описанным в архивах делом, где обе стороны являлись цинскими подданными, стал иск против Хэ Цина, который в 1892 г. обвинялся в убийстве и ранении двух своих соотечественников в Благовещенске. В ответ на запрос военного губернатора Амурской области А.Н. Попова приамурский генерал-губернатор А.Н. Корф отдал распоряжение судить преступника в России, что явилось прецедентом для подобных дел в дальнейшем[269].

Еще большее значение для дальневосточных властей имела проблема регистрации китайских отходников. С увеличением потока мигрантов росло и число хунхузов, а также других неблагонадежных лиц, переправлявшихся через Амур. Состоявшийся в 1886 г. второй Хабаровский съезд дальневосточных губернаторов предложил следующие меры в отношении китайцев:

принимать в русское подданство только тех, кто прожил в крае не менее пяти лет, принял христианство, женился на русской и обрезал косу;

предоставить китайцам, не занимающимся земледелием, жить отдельным хозяйством или домом;

уничтожить лесные фанзы;

разрешить приобретение недвижимости только в специально отведенных китайских городских кварталах;

с китайцев-земледельцев брать по пять рублей в год за десятину пахотной земли;

регистрировать и облагать сборами промысловую и торговую деятельность;

судить пойманных в России китайских преступников военным судом с применением смертной казни[270].

Последняя рекомендация находилась в очевидном противоречии с инструкциями Министерства иностранных дел и не была реализована. Вместе с тем дальневосточным властям удалось ввести в действие некоторые из перечисленных мер, прежде всего по регистрации и налогообложению китайцев.

По предложению приамурского генерал-губернатора А.Н. Корфа военный губернатор Амурской области А.С. Беневский на основании статьи 139 Устава о паспортах[271] издал правила о порядке выдачи цинским подданным регистрационных билетов, вступившие в силу с 1 августа 1886 г. Утвержденное царем мнение Государственного совета от 17 мая 1888 г. подтвердило за приамурскими властями право на издание подобного правового акта. В соответствии с ним, пересечение границы разрешалось лишь в районе Благовещенска и в станице Михайло-Семеновской[272]. При въезде в Россию  китайцы предъявляли свои национальные паспорта для наложения визы, срок действия которой ограничивался одним месяцем, по истечении которого они должны были получать специальные билеты, дающие право проживать на территории области в течение года. За невыборку и необмен билета взимался денежный штраф. Кроме того, китайские купцы обязаны были приобретать гильдийские свидетельства, а иммигранты, занимавшиеся промыслами, – уплачивать поштучный или попудный сбор[273].

В 1893 г. генерал-губернатор С.М. Духовской предложил унифицировать сумму сбора за выдачу билетов в Амурской и Приморской областях. В июне 1894 г. в Благовещенске были составлены новые «Правила о порядке выдачи в Амурской области китайским подданным русских билетов», вступившие в действие с 1 января 1895 г. Визовый сбор был увеличен с 30 до 50 копеек, а сумма сборов за выдачу билета – с 1 рубля 50 копеек до 5 рублей. Выборка билетов осуществлялась в Благовещенске у полицмейстера, в округе крестьянских поселений – у участковых приставов, в станицах – у атаманов, а на приисках – у горных исправников. Беспаспортные и безбилетные китайцы высылались из России или штрафовались. Одновременно открывались и дополнительные пункты перехода границы: станицы Игнашино, Радде и Екатерино-Никольская[274].

С 1 августа 1898 г. вступили в силу некоторые дополнения. Визовый сбор был вновь снижен до 30 копеек, открыты переходы в станицах Черняево и Рейново, а штрафные билеты стали печатать на красной бумаге[275].

После поражения в русско-японской войне правительство Российской империи стало уделять значительно большее внимание развитию Дальнего Востока. Потеряв южный Сахалин, Петербург опасался утратить контроль над своими оставшимися дальневосточными владениями, лишенными единой транспортной системы, с редким русским и все более увеличивающимся китайско-корейским населением. В феврале 1909 г. приамурский генерал-губернатор П.Ф. Унтербергер направил председателю Совета министров П.А. Столыпину записку «Неотложные нужды Приамурья», в которой предрекал неизбежность новой экспансии Японии и предлагал меры, способные, по его мнению, парировать эту угрозу: заселение края русскими, строительство железной дороги, укрепления Владивостока и военного флота[276]. В том же году был создан Комитет по заселению Дальнего Востока, который возглавил П.А. Столыпин, а его заместителем стал главноуправляющий землеустройством и земледелием князь Б.А. Васильчиков. Среди главных мероприятий по развитию Дальнего Востока, программу которых, разработанную комитетом, через год утвердил и Николай II, выделялись рост государственных расходов на развитие региона, поощрение переселенческого движения и строительство путей сообщения, соединяющих все области юга Дальнего Востока России: Забайкальскую, Амурскую и Приморскую[277]. В 1909-1914 гг. государственные расходы в регионе выросли с 55 млн. до 105 млн. руб.[278] В 1909 г. было завершено строительство Амурской колесной дороги, а в 1916 г. – Транссибирской железнодорожной магистрали. В 1910 г. на Приамурский край был распространен закон о всеобщей воинской повинности. Одновременно с этим продолжилось дело оптимизации иммиграционного режима. Был поставлен вопрос об издании общего закона для областей Дальнего Востока.

В 1907-1908 гг. приамурский генерал-губернатор П.Ф. Унтербергер созвал во Владивостоке серию совещаний по проблеме ограничения наплыва китайских иммигрантов на российский Дальний Восток и ужесточения контроля над ними. В соответствии с предложениями приамурских властей, Совет министров 8(21) июля 1908 г. ввел одобренные царем ограничения против въезда китайцев и корейцев в пределы России. Запрещался въезд хронически больных, увечных, заразных, престарелых и детей до 15 лет без сопровождения взрослых. Билеты выдавались с 10 лет, но лица до 15 лет должны были выплачивать наполовину меньший сбор. Проникшие в нарушение правил и безбилетные китайцы высылались на родину или подвергались штрафу, размер которого был увеличен[279].

Государственная дума признала вышеуказанные меры недостаточными и отказалась их утвердить. После двухлетней дискуссии между законодательной и исполнительной ветвями власти, 21 июня 1910 г. император утвердил «Закон об установлении в пределах Приамурского генерал-губернаторства некоторых ограничений для лиц, состоящих в иностранном подданстве», продлевавший (до издания общего иммиграционного закона) прежние акты местных властей и запрещавший наем иностранцев на казенные работы, предоставление им казенных подрядов и аренду казенных земель[280]. При въезде на территорию России китайцы должны были оплатить сбор в 10 рублей и иметь при себе денежный минимум в 50 рублей. Кроме того, запрещалось использование китайского труда на строительстве Амурской железной дороги[281]. После вступления закона в силу (1 января 1911 г.) значительно сократилась численность китайских отходников в Амурской области (см. таблицу 3).

Вместе с тем, уже в декабре 1910 г. Комитет по заселению Дальнего Востока разрешил министру путей сообщения допустить к работам по постройке Амурской и Уссурийской железных дорог иностранных рабочих. Затем было получено и разрешение на участие китайцев в строительстве военных объектов в Амурской и Приморской областях[282].

23 февраля 1911 г. было издано Обязательное постановление приамурского генерал-губернатора для городов Благовещенска, Владивостока, Николаевска, Никольск-Уссурийского и Хабаровска, вводившее дополнительные ограничения для китайцев. Наем китайцев в качестве прислуги, низших служащих и домашних рабочих допускался только при наличии личных наемных книжек и предварительной регистрации в городских полицейских управлениях. Виновные в нарушении данного постановления работодатели подвергались штрафу в 500 рублей или аресту сроком до 3-х месяцев[283].

Согласно ст. 4 обязательного постановления приамурского генерал-губернатора от 12 апреля 1912 г., иностранцы без российских билетов или визированных российскими консулами национальных паспортов не допускались к выходу на российский берег. Их спуск с пароходов разрешался в сопровождении полиции лишь в некоторых населенных пунктах (в Амурской области – только в Благовещенске)[284].

С 1 августа 1912 г. вступили в силу изданные приамурским генерал-губернатором Правила о переходе имперской границы в Амурской области. Они закрепили существовавший с 1902 г. порядок, согласно которому китайские национальные паспорта визировались российскими консулами в Китае (с 1911 г. эту процедуру мог осуществлять и вице-консул в Айгуне). Кроме того, китайские подданные могли возвращаться на родину лишь при наличии на документах отметки полиции об отсутствии препятствий к выезду. В правилах имелся отдельный раздел, касавшийся перехода границы порубежными жителями. Для последних предусматривались трехдневные пропуска с правом однократного перехода границы. С них при этом взимался гербовый сбор в размере 75 копеек[285]. Последний пункт вызвал крайнее раздражение айгуньского даотая (начальника округа) Яо Фушэна, который запретил все торговые отношения с Россией. В ответ исполняющий делами пограничного комиссара Амурской области В.А. Троицкий прибыл в Хэйхэ и на встрече с Яо Фушэном потребовал снять запрет, в противном случае угрожая военным вмешательством. Торговля была вновь разрешена, а Яо Фушэн вскоре был отправлен в отставку из-за недовольства Пекином его действиями[286].     

С 3(16) мая 1913 г. в области стал действовать новый порядок выборки документов китайцами и корейцами. С этого момента они обязывались получать русские билеты в день приезда. Таким образом, был упразднен месячный срок для данной процедуры. Подобный шаг обусловливался протестами китайского Министерства иностранных дел, а также тем, что ранее иммигранты расходились по территории области, не выбирая билеты. Попытки, например, ужесточить регистрационный режим на приисках вызвали лишь массовое бегство старателей в тайгу[287].

В Благовещенске и г. Зея-пристань иностранцам отныне следовало заплатить больничный сбор (2 рубля) и оформить наемную книжку с фотографиями в профиль и анфас, а следующим на прииски и полевые работы – регистровый бланк. Наниматели партий иностранных рабочих получали проходные свидетельства на время пути[288].

Одновременно ужесточился и визовый режим. В 1913 г. из области было выслано 3802, а в 1914 г. – 4130 безбилетных китайцев[289]. Однако столь жесткие меры не принесли желаемого результата. Численность китайской диаспоры продолжала увеличиваться. В 1918 г. в губерниях европейской части России проживало уже 70 тыс. китайских рабочих, а на Дальнем Востоке – до 400 тыс.[290]

Наиболее распространенной формой экономической деятельности отходников в Амурской области с начала XX в. становится сезонный наем на золотые прииски. Генерал-губернатор Восточной Сибири М.С. Корсаков еще в июне 1865 г. направил в Министерство финансов представление о разрешении на привлечение к работам китайских старателей. Министр, в свою очередь, в докладе правительству счел необходимым отметить, что подобная мера «может принести значительную пользу, как потому, что она будет служить верным обеспечением на случай чрезмерного возвышения заработной платы, так и потому, что рабочее население из китайцев отличается вообще трудолюбием, спокойствием и особым тщанием в производстве подобных золотому промыслу работ»[291]. С подобной точкой зрения согласились и в Министерстве иностранных дел. Уже в следующем месяце в утвержденном Александром II положении правительства о разрешении частного промысла в Амурской и Приморской областях такая деятельность была обусловлена в том числе и требованием, «чтобы в найме рабочих из иностранцев золотопромышленники ограничивались одними китайцами»[292].

Таким образом, как местные, так и петербургские чиновники с самого зарождения золотодобывающей отрасли на Дальнем Востоке рассматривали возможность широкого привлечения китайских рабочих в качестве достаточно важного фактора ее успешного развития. Кроме этого, по распоряжению Н.Н. Муравьева, переселенцы из центральных губерний России должны были заниматься лишь крестьянским трудом. Наниматься на прииски им запрещалось[293]. В подобных условиях дальневосточная золотопромышленность реально могла рассчитывать на привлечение лишь китайских отходников.

В 60-70-е гг. XIX в. в Амурской области разрабатывались лишь богатые золотом россыпи Джалинды, Хугдера, Джалты, Джалона в центральном Зейском районе и районе Ниманской системы, что позволяло обходиться без привлечения китайцев[294]. Кроме того, наем заамурских рабочих был крайне затруднен по причине малочисленности населения сопредельных цинских территорий, отсутствия в них свободных трудовых ресурсов, запретительной политики властей, препятствовавших переселению этнических китайцев как в саму Маньчжурию, так и в соседнюю страну. По данным Дж.Стефана, регулярный наем рабочих российскими агентами в провинции Шаньдун начался лишь в 1890 г.[295]

В середине 70-х гг. XIX в. Главное управление Восточной Сибири и военный губернатор Амурской области направили российскому посланнику в Пекине Е.К. Бюцову ходатайство с просьбой добиться у цинского правительства разрешения для его подданных наниматься на золотые прииски Амурской области. В своем ответе российский дипломат, ссылаясь на информацию Цзунли ямыня, отметил, что подобный запрет исходил от местных властей, не желавших отрывать жителей от земледелия и развивать у них тягу к распространению хищнической добычи золота на Маньчжурию[296].

Запретительные меры вскоре после этого все же были ослаблены. В 1878 г. были отменены последние ограничения на переселение в регион ханьцев, в том числе запреты на въезд женщин и на колонизацию Северной Маньчжурии[297]. Колонизация и расширение площади сельскохозяйственных угодий называются китайскими историками главными факторами изменения пограничной политики в Северной Маньчжурии в конце XIX в.[298]

Новая колонизационная политика, однако, с самого начала столкнулась с административными препятствиями. Местные власти стремились проводить реформу так, чтобы не задевать интересы знаменного земледелия. В 1880 г. вышел императорский указ, запрещавший распашку пустошей в Тункэньском фудутунстве[299] (ныне уезд Хайлунь провинции Хэйлунцзян) и в районе Кэинь (к северу от г. Суйхуа), а в 1884-1889 гг. – серия указов о вечном запрете на распашку охотничьих угодий в провинции Хэйлунцзян[300]. Непоследовательность миграционной политики маньчжурских властей открывала для переселенцев из Северного Китая путь к найму на золотые прииски Дальнего Востока России.

Массовый наплыв китайских рабочих в Приамурское генерал-губернаторство начался на рубеже 80-х и 90-х гг. XIX в. До этого времени их труд русские золотопромышленники считали малоэффективным. Однако в конце 80-х гг. Верхнеамурская золотопромышленная компания отдала в аренду выработанные джалиндинские промыслы. Многие арендаторы сразу же стали привлекать к работам китайских старателей[301].

Уже к середине 90-х гг. отношение к китайцам резко меняется и власти вынуждены принимать меры по ограничению наплыва старателей из-за Амура.

Одним из первых на нежелательность использования «желтого» труда на приисках обратил внимание окружной инженер Амурского горного округа С.К. Оранский. В 1893 г. он обнаружил, что около половины рабочих на Джалинде – китайцы и корейцы, работающие ресурсозатратным золотничным способом. Губернатор Амурской области А.Н. Попов в 1894 г. пытался законодательно ограничить число китайцев на приисках половиной всех рабочих и заменить китайцев на корейцев, как более надежный элемент. Генерал-губернатор С.М. Духовской одобрил начинание областного начальника, пытаясь привлечь старателей из центральных губерний. Крупные их партии прибыли на Дальний Восток в декабре, но не прижились, что свело на нет все ограничения. Кроме того, связанная с ляодунским демаршем мобилизация отвлекла от добычи золота русское население региона[302].

К 90-м гг. XIX в. богатые россыпи основных золотодобывающих районов области – Зейского, Бурейского, Верхнеамурского и Хингано-Сутарского также были выработаны, что повлекло за собой акционирование приисков и передачу в аренду китайским старателям-золотничникам.

В 1908 г. генерал-губернатор П.Ф. Унтербергер созвал в Хабаровске совещание военных губернаторов областей и представителей торгово-промышленных и земледельческих кругов, которые высказались за скорейшую выработку правил об ограничении аренды земли китайцами и корейцами и сокращение их числа на предприятиях. Этот проект поддержали и центральные власти, что нашло свое отражение в уже упомянутом Законе 1910 г.

С.Ф. Хроленок наиболее притягательными для китайских отходников называет разрабатываемые с 1888 г. прииски Хинганской системы, где около 90% золота вырабатывалось китайцами, указывая на сравнительно мягкий климат, легкость обработки огородов, обилие дикорастущих трав и соседство с родиной как на главные ее достоинства[303]. Но значительно более важную роль играл тот факт, что заамурские старатели были востребованы как раз там, где экономически нецелесообразным или слишком тяжелым считался русский труд. По словам приамурского предпринимателя Д.В. Дулетова, «никакая машина не может выбрать крупицы золота, рассеянные в трещинах каменной почвы прииска, откуда их выскребают китайцы»[304].

В конце XIX – начале XX вв. все золото, добываемое в Амурской области, можно было разделить, в соответствии с особенностями добычи и реализации, на семь классов:

золото, добываемое машинным способом;

золото, добываемое в ходе хозяйских работ, ведущихся преимущественно русскими рабочими;

золото, добываемое в ходе правильных работ на хозяйских машинах, но с платой с золотника;

золото, добывемое в ходе старательских работ;

золото, добываемое в ходе работ “по положению”, в ходе которых промышленник заявлял прииск и пускал на него китайцев, предоставляя им самим право выбора способа добычи и инвентаря, но обязывая их продавать ему часть металла по фиктивно низкой цене;

золото, получаемое от работ “без положения”, в ходе которых золотопромышленник позволял китайцам работать, как им угодно, но обязывал их ежемесячно закупать у него товаров на определенную сумму;

краденое золото[305].

Как свидетельствовали современники, владельцы приисков отдавали китайским артелям площади лишь в том случае, если они были бедны золотом, а также в труднодоступных районах[306]. Подобная практика подтверждается и статистическими данными. По информации пограничного комиссара Амурской области, в 1909-1916 гг. 30-40% численности всей китайской диаспоры приходилось на район Зейской, 20-30% – Буреинской, около 10% – Верхнеамурской системы (см. таблицы 4 и 5).

Соотношение русских и китайских рабочих на приисках Амурской области постепенно менялось в пользу последних. К 1910 г. китайцы составили свыше 80% всего контингента старателей (см. таблицу 6).

В 1899 г. на 126 из 145 действующих приисков Амурского горного округа велись исключительно золотничные работы, главным образом, силами китайских старателей. В 1900 г. из 204 приисков китайцами разрабатывались 140; ими было добыто 240 пудов золота при общем объеме добычи в 493 пуда (см. таблицу 7). К началу 1912 г. из 100 пудов добываемого золота 75 пудов приходилось на металл, добытый золотничниками[307].

Еще бóльшим было численное превосходство китайских старателей в Хингано-Сутарском районе. В 1895 г. 84% старателей  здесь  были  цинскими подданными, в 1896 г. – 95%. В 1896 г. русские рабочие остались только на одном прииске – Казанском, расположенном по ключу Ольга, впадающему в Еленину речку (правый приток р. Сутара)[308]. В начале XX в. подобное соотношение, несмотря на резкое уменьшение общей численности населения района, почти не изменилось: в 1909 г. китайцы составляли 76%, а в 1910 г. – 92%[309].

Среди приисков Буреинского округа к концу XIX в. особенно много китайцев работало на р. Ниман (см. таблицу 8). Основные маршруты старателей сюда проходили по р. Бурея и Буреинскому хребту. Здесь работали в том числе и китайцы, пришедшие из Приморской области[310].

Большинство отходников прибывало в Приамурье пароходами из Харбина по рекам Сунгари и Амур. Та часть старателей, которая направлялась на зейские прииски, добиралась затем из Благовещенска до г. Зея-пристань, чем и объясняется высокая их численность в последнем населенном пункте. Следовавшие на прииски Хингано-Сутарской системы старатели использовали другой маршрут – через ст. Пашково по р. Хинган и ее притокам Большие Сололи и Малые Сололи, а также из ст. Радде на Рубиновский прииск или нелегально по р. Дичун на Казанский прииск. В район р. Ниман китайцы добирались вверх по р. Бурее или из Приморской области через Буреинский хребет[311].

Массовый наплыв старателей из-за Амура вызывал противоречивые последствия в экономическом развитии Амурской области. С одной стороны, востребованность дальневосточной российской золотопромышленности в китайском труде объяснялась спадом русской миграции в регион в период активного развития здесь золотодобывающей отрасли. В начале XX в. на Дальний Восток приходилось 45% добываемого в России золота[312]. Однако, в тот же период основная масса переселенцев из Центральной России направлялась уже в другие регионы – Сибирь и Центральную Азию. За 1906-1912 гг., например, в Туркестан было переселено 438 тыс. крестьянских семей, занявших 17,4 млн. десятин, а в Амурскую область за тот же период переселилось лишь 14 669 семей при норме получения земли в 15 десятин на каждого мужчину. При этом, за 1906-1915 гг. в Амурскую область переселилось 18 976 семей, а в Казахстане за тот же период в собственность переселенцев перешли 42 млн. гектаров земли. В 1901-1916 гг. на Дальний Восток  прибыло 311 249 человек (лишь 9,6% общего числа переселившихся в Сибирь и на Дальний Восток)[313].

Помимо этого, используя труд китайцев, местная промышленность Дальнего Востока России получала дешевую рабочую силу, за счет которой появлялась возможность вести дело с меньшими затратами. Например, в сезон 1909-1910 гг. Верхнеамурской золотопромышленной компанией было получено чистой прибыли 154 109 рублей, а в 1910-1911 гг. – 345 080, убытки же от проведения «хозяйских» работ, куда не привлекались китайские отходники, составили соответственно 6788 и 484 735 рублей[314].

Однако имелись и негативные стороны использования труда заамурских рабочих. Прежде всего, они активно занимались контрабандным вывозом золота в Китай, что было тесно связано с хищнической добычей этого металла, широко распространенной в Амурской области. Как сообщал в своем рапорте от 13 июля 1898 г. на имя приамурского генерал-губернатора военный губернатор Амурской области, ежегодный контрабандный вывоз золота с приисков области в Китай доходил до 500 пудов (на сумму 8 млн. рублей)[315]. По данным А.В. Алепко, накануне первой мировой войны нелегально вывезенное с приамурских приисков золото активно скупалось немецкими агентами[316]. 

Китайцы, жившие в городах, работали в основном чернорабочими, либо открывали свои ремесленные мастерские и торговые лавки. В 1914 – 1916 гг. работники и служащие составляли бóльшую часть всего китайского населения городов Благовещенск и Зея-пристань (см. таблицу 9).

Таблица 9 демонстрирует, что около половины отходников в городах области привлекались в качестве чернорабочих. По данным Благовещенского биржевого комитета от 27 сентября 1911 г., китайцы в значительной степени обслуживали судоходство в качестве матросов, портовых и судовых рабочих (32,8% общей численности на судах Амурского бассейна), участвовали в содержании водных путей Амурского бассейна (13% численности всех рабочих), были заняты в строительных работах, кирпичном производстве, на обжиге извести и в других сферах[317]. Местная пресса указывала на то, что, по крайней мере, с 1902 г. они составили большинство работников также и на спичечном заводе Лукина[318]. В 1910 г. в ведении Благовещенской войсковой строительной комиссии и строительного отделения при военном губернаторе находилось 2400 китайских рабочих (против 644 русских), в кирпичном производстве – 120 (против 87 русских)[319]. В ноябре 1916 г. среди китайских служащих и работников различных специальностей в Благовещенске доминировали приказчики, столяры, плотники, пильщики и дровосеки (см. таблицу 10). Интересен факт, что приблизительно в тот же период (1910 г.) среди представителей различных проофессий японской диаспоры в Благовещенске преобладали разнорабочие (19%), работники прачечных (18% против 4% численности всех китайцев), плотники (8% против 16% численности всех китайцев)[320].

Меньшее число китайцев занималось торгово-предпринимательской деятельностью. Китайская торговля в Приамурье начала развиваться в 70-е гг. XIX в. В 1897 г. в области действовало 1106 русских торговцев и 1076 китайских. Самыми крупными китайскими торговыми заведениями были фирмы гуандунского купца Хуа Чантая и шаньдунских купцов Тун Юнли и Юн Хоцяня (Юн Хозана)[321]. В 1898 г. годовой оборот всех  китайских торговых и промышленных заведений был равен 1 334 700 рублей, при этом 1 262 900 рублей приходилось на Благовещенск[322].

Китайцы сконцентрировали в своих руках главным образом мелкую торговлю, в которой они проявляли высокую степень конкурентоспособности. Конкурентоспособность китайской торговли, по мнению Г.Ю. Ладисова, объяснялась следующими причинами:

участие служащих в распределении прибыли от деятельности предприятий;

низкие расходы на организацию торговли[323];

широко распростаненное кредитование крупными фирмами мелких, что давало последним возможность избегать банкротств;

использование недобросовестных методов ведения торговли (торговля без лицензий, продажа контрабандных товаров)[324].

Однако были и другие причины процветания китайской меновой торговли.

Во-первых, ввозимые в Россию заамурские товары обладали более низкой себестоимостью, чем отечественные. Данное обстоятельство способствовало развитию как оптовой торговли (например, зерноторговли), так и мелкорозничной.

Во-вторых, российские купцы занимались оптовыми закупками в Китае лишь очень узкого ассортимента товаров (зерно, скот, чай).

В-третьих, значительную роль играл и фактор диаспоральной солидарности. Многие исследователи выделяют непотизм в качестве более важного звена в мотивации деятельности традиционных китайских предприятий, чем извлечение и реинвестиция прибыли[325]. К тому же торговые заведения являлись необходимым звеном в организации китайских сообществ на территории Дальнего Востока России.

После войны 1900 г. и рестриктивных мер 1907 г. количество китайских торговцев сократилось. В 1908 г. в Благовещенске занимались торговлей и различными промыслами 380 цинских подданных и около 100 человек нелегально торговали вразнос, причем некоторые из них имели промысловые свидетельства на торговлю в деревнях[326]. В 1909 г. в области проживал 351 китайский торговец (против 1215 русских) и действовало 29 предприятий промышленности и сферы услуг с годовым оборотом 170 700 рублей, причем 10 из них – кирпичные заводы с оборотом 117 тыс. рублей. В Приморской области в том же году имелось 670 китайских предприятий с оборотом 1 837 040 рублей. В 1910 г. в Амурской области действовало 394 китайских торговых предприятий с оборотом 2 701 рублей  (в Приморье – 3009 с оборотом 21 037 548 рублей) и 67 промышленных и сферы услуг с оборотом 264 тыс. рублей (в Приморской области – 1078 с оборотом 3 648 520 рублей)[327].

Жители Благовещенска особенно остро ощутили бытовые последствия ликвидации китайского сегмента экономической жизни во второй половине 1900 г., после того, как цинские подданные были изгнаны из Благовещенска, а часть их уничтожена при переправе на китайский берег. В городе нельзя было достать почти никакой зелени; яйца стали стоить от 30 до 50 копеек за десяток, а зимой – по рублю, тогда как китайцы продавали их по 10-15 коп. за десяток[328].

В незначительной степени трудом китайцев было охвачено сельское хозяйство. В начале XX в. на долю китайских арендаторов приходилось лишь 9% общей площади земель Дальнего Востока России. В Амурской области этот показатель составлял лишь 0,7%[329].

Особенности бытового уклада китайского населения часто приводили к его конфликтам с властями и русским населением дальневосточных областей России. Крупные города, такие как Благовещенск, Владивосток, Хабаровск, Николаевск, становились культурными центрами края. В них открывались театры, музеи, создавались научные общества, действовали учебные заведения, проводились выставки, балы. Росла численность интеллигенции, что неизбежно улучшало и общий культурный фон региона. Многие из живших в дальневосточных городах китайцев, особенно купцы и предприниматели, своим жизненным укладом, традициями и привычками, внешним видом лишь вносили в городской ландшафт неизбежный местный колорит, не вызывая антипатии среди русских жителей. Многие крупные китайские купцы состояли в благовещенском биржевом комитете, часто занимались благотворительной деятельностью наравне с русскими меценатами. В мае 1899 г., например, Юн Хоцянь, Ли Вачан, Тянь Хофу и Чжао Чунцин пожертвовали в пользу общества борьбы с заразными болезнями по 150 рублей (более высокие взносы сделали лишь С.С. Шадрин и В.М. Лукин)[330].

Однако преобладание среди благовещенских китайцев представителей наиболее неквалифицированных профессий, значительный  стихийный рост их численности, начиная с 90-х гг. XIX в., стали угрожать общественной, санитарной и противопожарной безопасности российских городов. Как отмечает В.Г. Дацышен, «вместе с китайским населением в русские города пришли и пороки китайского общества, нашедшие и там благоприятную среду»[331].

Особенно острый характер данная проблема принимала в Благовещенске в связи с тем, что через этот город проходил транзит заамурских рабочих, следовавших на золотые прииски. В пограничном городе очень быстро распространялись эпидемии и эпизоотии китайского происхождения. Военный губернатор Амурской области К.Н. Грибский в рапорте приамурскому генерал-губернатору № 509 от 31 декабря 1897 г. отмечал: «…громадное количество китайцев расселилось по всему городу и с присущей этим инородцам нечистоплотностью загрязняет дома и городскую почву, образуя очаги всевозможных заразных болезней»[332].

В своей борьбе с неконтролируемым расселением китайцев власти выбрали наиболее простой и традиционный способ – этническую геттоизацию в форме создания так называемых китайских кварталов («слободок»). Впервые этот вопрос был решен постановлениями городской думы Благовещенска от 11(23) августа 1892 г. и 7(19) ноября 1897 г., поддержанными военными губернаторами области. В них указывались причины переселения: антисанитария и затрудненность надзора. Расселившиеся по всему городу китайцы часто создавали игорные и публичные дома, торговали ханшином. В европейском квартале отныне разрешалось временно селиться с согласия полиции лишь купцам и их приказчикам[333].

После русско-китайской и русско-японской войн началась новая волна китайской миграции в Амурскую область. Многие цинские купцы стали подавать заявки на приобретение домов и другой недвижимости в Благовещенске[334]. Изменились и настроения среди китайцев. Как указывал в своем отчете от 3 апреля 1912 г. чиновник по дипломатической части при генерал-губернаторе Н.В. Богоявленский, «если раньше они позволяли относиться к себе пренебрежительно, то теперь… показывают некоторую важность»[335].

Общество и властные структуры признали целесообразным ужесточить и упорядочить контроль над китайским населением городов. 1 мая 1913 г. на основании статьи 346 тома VI свода законов Российской империи вышло обязательное постановление военного губернатора области № 1197 «О населении китайских кварталов и китайском населении европейских кварталов». В июне 1913 г. было издано постановление губернатора № 1270 о переселении китайцев г. Зея-пристань в спецквартал.

Еще за год до этого, 30 мая 1912 г., собрание уполномоченных г. Зея-пристань приняло соответствующее решение на основании статьи 108 горного положения. Генерал-губернатор сразу же отменил данный акт, указав, что подобный вопрос входит в губернаторскую компетенцию, хотя царь еще 29 сентября 1902 г. согласился «на предоставление думам городов Приамурского генерал-губернаторства временного права составлять обязательные постановления об ограничении особыми кварталами в пределах означенных городов жительства тех из азиатцев, антисанитарные условия коих вызывают необходимость особого за ними надзора»[336].

В соответствии со статьей 2 постановления № 1197 все проживавшие в Благовещенске китайцы должны были селиться в особом квартале (он назывался Сяо бэй тунь). В виде исключения право на проживание в европейской части города статьей 7 предоставлялось предпринимателям, купцам, имеющим патенты 1-3 разрядов, некоторым категориям ремесленников (столярам, токарям, жестянщикам, портным, сапожникам, прачкам и часовщикам). Работники предприятий могли проживать здесь в количестве до 25 человек. Статья 8 запрещала создание в европейском квартале китайских харчевок, парикмахерских, столовых, пекарен, кондитерских, квасных и других заведений, производящих продукты питания. На улицах запрещалось заниматься стрижкой, бритьем, врачеванием, ремонтом обуви и продажей платья. Кроме этого, не допускался наем китайцев на работу в русские хлебопекарни, булочные и кондитерские.

Статьи 11 и 12 ограничивали торговлю вразнос фруктами, овощами и сырыми съестными припасами, а киосковую торговлю – фруктами, сластями, прохладительными напитками и русским табаком[337].

В городах учреждались советы китайских кварталов. В Благовещенске, в соответствии с постановлением губернатора от 3 мая 1913 г. «О специальной администрации китайского квартала», в него вошли пограничный комиссар области, полицмейстер, член городского самоуправления, юрисконсульт, санитарный врач, архитектор, переводчик и выборный представитель китайцев и корейцев (с совещательным голосом), а в г. Зея-пристань – горный исправник, член городского самоуправления, юрисконсульт, санитарный врач, архитектор и китайский делегат[338]. Общий надзор за кварталом возлагался на полицию. В Благовещенске совет китайского квартала просуществовал до марта 1914 г.

В Благовещенске в сентябре 1913 г. был образован 6-й участок, в границы которого вошел и китайский квартал. Исследователи отмечают расцвет взяточничества среди контролирующих должностных лиц. Уже первый пристав вышеуказанного полицейского участка Н.И. Гертман был отстранен в мае 1914 г. за злоупотребления[339].

Власти старались следить за эпидемиологической ситуацией в китайских кварталах. 1 августа 1913 г. в Благовещенске была открыта амбулатория, предполагалось построить больницу на 10 человек. В Зея-пристани устройство отхожих мест и помойных ям допускалось не ближе, чем за 4 сажени от домов и колодцев[340].

Как отмечал Ф. Бродель, «всякое  меньшинство имеет естественную склонность к сплочению, к взаимной помощи, к самозащите»[341]. Проживавшие в России китайцы отличались высокой степенью внутренней организованности и сплоченности. Земляческие партии формировались еще по пути их следования к границам России и не распадались за рубежами своей родины. Незнание языка, законов и традиций чужой страны заставляло повсеместно избирать артельную форму организации труда.

Создание структур самоуправления, первые попытки чего относятся уже к концу XIX в., отвечало прежде всего интересам верхушки китайской диаспоры. Российские власти не были готовы к такому наплыву иностранцев и предпочитали договариваться со старшинами, часто закрывая глаза на те нравы, которые царили в среде иммигрантов. На прииске Воскресенском (Буреинская система), например, с молчаливого согласия управляющего китайские старатели устроили суд над хунхузами и закопали их живыми в землю[342].

По распоряжению генерал-губернатора Приамурья А.Н. Корфа в Хабаровске, Владивостоке и Никольске-Уссурийском были созданы китайские и корейские общественные управления со своими выборными органами, однако в связи с протестом Министерства юстиции в 1897 г. подобное самоуправление было отменено[343]. Со временем, однако, подобные структуры на Дальнем Востоке были восстановлены явочным путем в виде благотворительных обществ, которые, как указывал Н.В. Богоявленский, выполняли функции бирж, судов, клубов и политических обществ вместе взятых[344].

Интересным представляется сравнение уставных документов двух действовавших в 1915 г. в Благовещенске китайских обществ: «Совета по общественным делам мигрантов из Китайской республики» (Чжунхуа миньго хуацяо гун’исо)[345] и «Союза китайских иммигрантов» (Хуацяо хуэй)[346]. Первое из них создавалось под патронажем российских властей. Выборы руководящих органов проводились под наблюдением и руководством пограничного комиссара. Совет должен был оказывать добровольное содействие полиции в розыске и задержании преступников-китайцев.

В отличие от этой структуры, Союз китайских иммигрантов замышлялся как общественная организация китайцев из округа Хэйхэ. Хотя в качестве одной из ее целей  называлось «сближение между русскими и китайцами»,  устав союза не признавал юрисдикции российских властей над своими членами. Его глава при помощи следователя сам проводил дознание и выносил вердикт в делах, связанных с ссорами, драками, имущественными и финансовыми спорами. Разбирательство тяжких уголовных дел передавалось в окружное или уездное управление. Представляется интересным, что подобная же мера была заложена и в уставе пророссийского Совета с ремаркой, что с подобной просьбой он должен обращаться к пограничному комиссару.

В начале XX в. в Благовещенске действовало и отделение одного из обществ китайских предпринимателей – Хэйхэского общественного собрания (Хэйхэ гун’ихуэй), в июне 1914 г. преобразованного в Хэйхэский филиал (Хэйхэ фэньхуэй) Хэйлунцзянского союза предпринимателей (Хэйлунцзян шэн ши’е цзунхуэй), а в январе 1915 г. – в Хэйхэский торговый союз (Хэйхэ шан’у цзунхуэй, Хэйхэ шанхуэй) с филиалами в Зея-пристани, ст. Пашково, ст. Иннокентьевской и Джалинде. Его представители неоднократно поднимали вопрос о признании союза российскими властями, но каждый раз получали отказ. Несмотря на это, Хэйхэский торговый союз собирал членские взносы, содержал охрану китайского квартала и амбулаторию[347].

В январе 1910 г. в Приморском областном присутствии по делам об обществах и союзах было зарегистрировано Хабаровское китайское общество взаимовспомоществования. Основной уставной целью его деятельности являлась защита интересов китайского населения. Хабаровское общество действовало в тесном контакте с китайским консульством[348].

Китайские мигранты, таким образом, к началу XX в. уже стали заметным фактором, оказывающим влияние как на характер отношений между местными властями двух стран, так и на этническую и этнопсихологическую ситуацию в российском Приамурье, вызывая целый спектр мнений (от оптимизма до алармизма) среди представителей местной политической, экономической и интеллектуальной элиты, а также различных слоев общества. Инициативу в регулировании рассматриваемых миграционных потоков проявляли исключительно российские власти, при этом бланкетные положения российско-китайских договоров, касающиеся миграционных потоков, не всегда определяли международно-правовую основу подобного регулирования.

Едва ли можно согласиться с мнением некоторых исследователей проблемы, например, Е.И. Нестеровой, которая в своем диссертационном исследовании указывала на то, что на Дальнем Востоке России «к началу XX в. наблюдается переход к систематической политике ограничения китайской иммиграции»[349]. Наряду с паспортизацией китайцев и ужесточением регламентации их трудовой деятельности, власти Амурской области для уменьшения демографической нагрузки на Благовещенск постоянно расширяли число пунктов пропуска на границе (с двух в 1886 г. до семи в 1898 г.), тем самым диверсифицируя географическую структуру отходничества.

§ 2. Проблема «зазейского клина»

Подданные цинской империи проживали на левобережье Амура еще со второй половины XVII в. Сначала это были знаменные маньчжуры, направляемые сюда в целях установления военного баланса с русскими поселенцами верховьев реки. Первым цинским населенным пунктом являлся основанный в 1674 году г. Айгунь (Старый Айгунь), в 1683 г. ставший центром провинции Хэйлунцзян[350]. Затем в регион стали направляться и ссыльные китайцы. Третьим этническим элементом района были дауры, находившиеся на военной службе у Цинов. По мнению ряда исследователей, маньчжуры занимали преимущественно западную, а дауры – восточную часть левобережного анклава[351].

Со временем появились и другие населенные пункты: Ханихорха (Каникурган), Яотунь, Хоутунь, Лаотунь (в районе села Куропатино). В китайской исторической литературе за зазейским районом компактного проживания левобережных китайцев и маньчжуров укоренилось название «64 поселка» (тунь), включая и заимки. П.П. Шимкевич, А.Ю. Назаров и Г.Е. Грумм-Гржимайло называют цифру 63[352]. В некоторых китайских источниках упоминаются 48 поселков, а в труде В.В. Граве – 44[353]. Географически все они относятся  к низменности, называемой в отечественной литературе Зазейской, а в китайской – Хэйхэской впадиной[354]. К середине XIX в. зазейские китайцы помимо охоты и рыболовства стали заниматься и земледелием[355]. Подобной смене экономического уклада способствовали благоприятные природные условия района: жирный рыхлый чернозем, отсутствие кочек, частые дожди.

Бóльшая часть населенных пунктов была сосредоточена на возвышенных северо-восточной и приамурской террасах, не подверженных наводнениям. По свидетельству самих зазейских китайцев, урожайность здесь была в два раза выше, чем на правобережье Амура[356].

Административно жители района были приписаны к Айгуньскому фудутунству. Все мужское население считалось знаменным, что нашло свое отражение даже в местных катойконимах: Старый Айгунь имел и второе название – Байци-тунь (поселок белого знамени), имелись деревни Хунци-тунь и Хуанци-тунь (красного и желтого знамен)[357]. Ежегодно во втором и восьмом месяцах по лунному календарю достигшие 18 лет юноши зазейского района отправлялись в Айгунь на учения. Кроме пригодных к действительной военной службе мужчин (пицзя бин), на военную службу призывалось и ополчение (сидань бин).

Действовала в зазейском районе и традиционная для цинского Китая система местного самоуправления. В каждом из поселков имелся староста (туньчжан, туньцянь), а на 5-6 поселков – волостной глава (цзунтуньчжан, ухулу). В крупных населенных пунктах действовали частные школы с преподаванием на китайском и маньчжурском языках. В каждой деревне располагались храмы и священные рощи (с могилами и божницами). На входе в крупные поселки стояли гранитные стелы в честь известных земляков[358].

В соответствии с нормами международного права, с переходом левобережья Амура к России в середине XIX в. должен был измениться и статус цинских подданных – китайцев, маньчжур и дауров. Первоначальный российский проект Айгуньского договора, переданный И Шаню 11 мая 1858 г., включал статью 4, гласящую: «Китайским подданным, находящимся на левом берегу, переселиться на правый в течение трех лет»[359]. Подобная практика довольно часто применялась при установлении, а особенно при изменении границ. Статья 10 Чугучакского протокола 1864 г., например, предусматривала переселение китайских подданных из отошедшей к России территории в Центральной Азии в течение 10 лет[360].

Глава российской делегации Н.Н. Муравьев, однако, спешил прежде всего заключить делимитационные статьи договора и согласился на замену временного статуса цинских подданных на постоянный. Статья 1 окончательно согласованного текста включала следующее положение: «Находящихся по левому берегу р. Амур от р. Зеи на юг, до деревни Хормолдзинь, маньчжурских жителей оставить вечно на прежних местах их жительства, под ведением маньчжурского правительства, с тем, чтобы русские жители обид и притеснений им не делали»[361].

Китайская сторона традиционно распространяла на жителей зазейского района действие и статьи 1 Пекинского договора 1860 г., включавшей в себя следующий абзац: «Если бы в вышеозначенных местах (выше следовало подробное перечисление всех дальневосточных земель, отходящих к России и Цинской империи – О.Т.) оказались поселения китайских подданных, то русское правительство обязуется оставить их на тех же местах и дозволить по-прежнему заниматься рыбными и звериными промыслами»[362].

Положение о зазейских маньчжурах, под давлением цинской стороны включенное Н.Н. Муравьевым в текст договора, в котором не только не конкретизировался статус его фигурантов, но даже не предусматривалась возможность дальнейших переговоров об этом статусе и об уточнении границ их экономической зоны, не было затем исправлено и в Министерстве иностранных дел.

Причинами подобной пассивности были как достаточно широкая в то время диспозитивность международного права как отрасли отечественной юридической науки, так и скорая потеря интереса к Приамурью со стороны правительства России.

Указанный правовой прецедент стал миной замедленного действия для будущих органов местной власти обеих стран. С одной стороны, как справедливо указывает В.С. Мясников, инкапсулированная в текст договора 1858 г. «формулировка предполагала возможность совместного проживания на этой территории русских и китайских подданных, что было осуществимо лишь при верховной власти на ней русского правительства»[363]. Российские официальные лица с самого начала именно таким образом и собирались имплементировать соответствующую формулировку договора. Поверенный в делах в Пекине А.И. Кояндер 14(26) января 1881 г. в секретном отношении к генерал-губернатору Восточной Сибири Д.Г. Анучину писал: «… в наших интересах было бы мало-помалу и исподволь, не подавая, однако, по возможности, поводов китайским властям к жалобам на нас, приучать этих маньчжур к мысли, что они по меньшей мере настолько же зависят от наших начальников, насколько и от китайских… нам ни в каком случае не следовало бы настоятельно напоминать властям в Айгуне об исключительной подчиненности им их соотечественников, поселенных в наших пределах. Напротив, нам едва ли не полезно было бы пользоваться всяким случаем, хотя и действуя с величайшей осторожностью, чтобы стараться изменить то аномальное положение этих инородцев, которое создано Айгуньским договором… Само правительство Богдохана так бесцеремонно обращается с постановлениями договора, что нам едва ли есть настоятельная необходимость усиленно заботиться о строжайшем выполнении этой именно невыгодной для нас статьи Айгуньского трактата»[364].

Д.Г. Анучин, в свою очередь, весной 1883 г. в своем докладе на имя министра внутренних дел предлагал увеличить штатную численность городского полицейского управления Благовещенска с целью создания постоянного полицейского надзора над китайскими поселениями[365].

В декабре 1897 г. военный губернатор Амурской области вновь предложил подчинить зазейских подданных Цинской империи российским законам, уравняв их в правах с другими иностранцами, однако в Министерстве иностранных дел сочли момент неблагоприятным для антикитайских демаршей, поскольку отношения между двумя странами и так были осложнены невмешательством России в события вокруг Цзяочжоу[366]. Ранее, в апреле 1881 г. такую же позицию занимал и товарищ министра иностранных дел Н.К. Гирс, помня о только что урегулированном Илийском кризисе[367].

С другой стороны, пограничные цинские власти не переставали настаивать, в том числе и в дипломатической переписке, на том, что на левобережье Амура России уступлены лишь незанятые земли, на которых нет ни поселений, ни угодий их подданных[368]. Свои права на зазейский анклав китайская сторона отстаивала, прежде всего, путем организации инспекционных поездок хэйлунцзянских чиновников.

С середины XIX в. маньчжурским властям пришлось значительно сократить свое присутствие на левом берегу Амура, однако они продолжали и после 1858 г. бороться за право осуществлять административный контроль не только над зазейскими китайцами, маньчжурами и даурами, но и над кочевыми племенами приамурских аборигенов, направляя своих инспекторов на реки Зея, Селемджа и Бурея и собирая незаконные подати с местного населения обеих пограничных дальневосточных областей[369]. Были попытки оказывать давление и на компактно проживавшую в Амурской области корейскую общину в селе Благословенном (ныне Еврейская автономная область)[370]. Одновременно с этим, Цины пытались навязать свое присутствие на левобережье путем консервации постоянных пикетов. Некоторое время после 1858 г. действовали маньчжурские посты в районе Корсаковского Кривуна (Улус-мудань), напротив устья реки Хума, близ горы Цагаян и на р. Бурея в 60 верстах выше ее устья[371].

Российская администрация с самого начала крайне жестко противостояла любому военно-административному присутствию соседей в своих пределах. В первые годы после заключения Айгуньского договора наибольший резонанс имело дело, связанное с Улус-муданьским пикетом. Его важность для обеих сторон заключалась в географическом положении, очень удобном для контроля движения судов из верховьев Амура как к Благовещенску, так и к Айгуню.

В августе 1859 г. военный губернатор Амурской области Н.В. Буссе уведомил айгуньского фудутуна Ай Шэньтая о полученном им от Н.Н. Муравьева распоряжении о переносе пикета на правый берег, однако при личной встрече цинский сановник просил не предпринимать никаких действий до его консультаций с Цицикаром. Хэйлунцзянский цзянцзюнь Тэбцин отдал распоряжение укрепить пикет и усилить его гарнизон[372].

Одновременно с этим, по распоряжению Муравьева, строения Улус-муданя были разобраны и спущены в реку. Однако, зимой того же года пост был восстановлен и передан под командование цзолину (офицеру знаменных войск) Эрдзинга. Ай Шэньтай грозил в случае вторичной акции против пикета сжечь российскую почтовую станцию напротив Айгуня. На обоих берегах Амура стали готовиться к вооруженному столкновению.

В ситуацию, однако, в последний момент вмешались интересы большой политики. В преддверии новой войны с Англией и Францией цинский двор не хотел еще более осложнять и без того непростые из-за Уссурийского края отношения с Россией. Местным властям было дано указание решить инцидент мирным путем, после чего маньчжуры перенесли пикет на правый берег[373].

Борьба велась также и вокруг посещений российских владений цинскими чиновниками. В июле 1887 г. в канцелярию гражданского управления области прибыли два представителя хэйлунцзянского цзянцзюня, намеревавшиеся с отрядом знаменных монголов из Бутхи проследовать вверх по реке Зея для проверки фактов контрабандной деятельности китайцев, однако им было отказано. В письме айгуньскому фудутуну Чэн Цину от 10(22) июля правитель канцелярии указывал, что его ведомство «не может утруждать их для каких-либо исполнительных действий в наших пределах»[374]. Фактически отказались поддержать своих местных администраторов и в Пекине, сменив фудутуна и приказав тщательнее проверить факты[375].

Подобные отказы пограничные цинские власти получали и в дальнейшем. Например, в 1892 г. айгуньский фудутун Вэнь Цюань намеревался в связи с грабежами зазейских знаменных селений направить туда конный отряд, но после резкого протеста со стороны канцелярии военного губернатора вынужден был отозвать его[376]. В 1898 г. в связи с убийством пятерых китайцев на заимке Ванцзяцяо командующий пограничными войсками в Айгуне Шоу Шань (1860-1900) направил туда более 30 солдат, которые были разоружены казаками[377].

Своеобразную интерпретацию положения о зазейском анклаве иногда давали и некоторые отечественные авторы. Н.Г. Матюнин, например, предлагал подчинить российским законам китайцев и дауров, поскольку в договоре якобы говорится лишь о маньчжурах[378], а руководитель дальневосточной экспедиции Министерства финансов Н.П. Забугин в октябре 1894 г. рекомендовал смело ассимилировать всех жителей района, на том основании, что подписавшие Айгуньский трактат маньчжурские пограничные власти затем были заменены на китайские[379].

И все же руководители местных органов власти правобережья предпочитали следовать духу частной инструкции А.И. Кояндера 1881 г. Наряду с мерами по противодействию китайским инспекциям предполагалось провести перепись жителей района, размежевание угодий, окружить зону их экономической деятельности казачьими постами и крестьянскими селами, не допуская притока новых переселенцев из-за Амура, а значит и роста численности населения анклава.

Самой сложной из поставленных задач было определение экономических границ района и размежевание наделов и угодий, необходимость чего обусловливалась не только административными, но и экономическими интересами. Анклав был расположен в непосредственной близости от центра области Благовещенска, на пути к другим дальневосточным городам – Хабаровску, Николаевску и Владивостоку. Как дорожное, так и почтово-телеграфное сообщение неизбежно должно было осуществляться по территории компактного проживания зазейских маньчжуро-китайцев.

Телеграфные конфликты начались в середине 60-х гг. XIX в. Айгуньский фудутун Гуань Бао (Гуэмбу) в своем отношении к военному губернатору Амурской области И.К. Педашенко от 7(19) января 1867 г. сетовал на то, что по берегу Амура от села Ханихорха до села Тунхада (крайний южный населенный пункт анклава, напротив даурского села Хормолдзинь) выкопаны ямы для столбов[380]. В 1870 г. были поставлены столбы у Старого Айгуня и в других местах. Цинские подданные яростно протестовали, так как строительство линии проходило через их пашни и даже священные рощи с кладбищами. К этим протестам присоединялись и айгуньские власти[381]. Ошибочной, таким образом, является точка зрения Н.Г. Матюнина о том, что пограничные власти двух стран вспомнили о жителях района лишь в 1880 г.[382]

Жители зазейского района и сами часто провоцировали конфликты с российскими властями. Как указывал фудутуну правитель канцелярии губернатора области в 1870 г., «развозимые по линии телеграфа и оставляемые у столбов, поставленных вблизи деревень, обитаемых вашими людьми на нашей земле, проволока, изоляторы и крючья подвергаются злоумышленной порче и похищению». В 1878 г. близ Старого Айгуня было похищено 420 саженей провода и столбы. Еще более серьезные разрушения, спровоцировавшие вмешательство казаков, имели место в 1880 г.[383]

До конца 60-х гг. XIX в. сельскохозяйственные интересы русского и китайско-маньчжурского населения области не сталкивались. Однако целый ряд причин привел к изменению данной ситуации.

Во-первых, зазейский анклав был расположен в самом удобном для хозяйственной деятельности районе, находившемся рядом с крупнейшим рынком сбыта сельскохозяйственной продукции. Рядом протекали реки Амур и Зея – самые удобные в то время транспортные артерии. Кроме того, наделы цинских подданных традиционно считались лучшими в области.

Во-вторых, со временем их земли стали соприкасаться с наделами русских жителей Приамурья. Особенности организации землепользования в области в значительной степени способствовали конфликту интересов. Проживавшие на северо-восточной террасе китайцы стремились к распространению своих угодий вглубь страны, а отчуждаемые в пользу русских крестьян участки чаще всего находились в данном районе[384]. В 1866 г. работники почтовой станции № 2 распахали земли деревни Дуаньцифа (ныне с. Корфово) и вырубили тальник[385]. В 1869 г. хэйлунцзянский цзянцзюнь Дэ Ин в своем отношении к М.С. Корсакову выражал озабоченность по поводу близкого соседства русских наделов с кладбищами и пастбищами маньчжурских сел Будин (ныне с. Усть-Ивановка), Ханихорха и заимка Три юрты[386]. К 1870 г. близ маньчжуро-китайских угодий появились русские села Ивановка, Андреевка, Владимировка и Гильчин, после чего споры участились.

В-третьих, сами зазейские жители не отказывались от попыток расширить свои наделы и угодья, чего не скрывали в переписке и айгуньские власти[387]. В Благовещенске, кроме того, подозревали, что численность населения зазейского района увеличивалась (см. таблицу 11) в том числе и за счет новых (после 1858 г.) переселенцев из-за Амура, что не предусматривалось Айгуньским договором.

Первое размежевание зон экономических интересов русских подданных и зазейских маньчжур проводилось в 1880 г. землемером Лузиным и айгуньским  чиновником  Селимбату. В результате этих работ цинским подданным отошло 145 800 десятин земли. По линии разграничения были установлены земляные курганы и деревянные столбы[388].

Новое разграничение проводилось российскими властями в одностороннем порядке в 1883 г. Землемеры Лузин и Махов значительно отодвинули межевую линию от сел Ивановка, Садовое, Тамбовка и Гильчин. Хозяйственная территория зазейских маньчжур сократилась до 108 008 десятин. Жители расположенных на окраине района сел Будин, Бэйшань (ныне с. Волково), Эргоуцзы (рядом с с. Раздольным), Дапаоцзы (рядом с с. Семидомка) стали выражать протест. Ситуация дошла до цзянцзюня. В переписке с ним губернатор Амурской области объяснял сокращение китайских угодий увеличением русского населения, временным характером протокола 1880 г., тем, что он касался лишь окрестностей села Дуаньшань и не был утвержден высшими чиновниками в Благовещенске и Айгуне[389].

  Причины новой линии поведения в отношении зазейского анклава следует искать, на наш взгляд, в том числе и в следующих обстоятельствах. После 1881 г. над российскими пограничными властями перестала довлеть необходимость жертвовать местными интересами ради разрешения илийского кризиса. Кроме того, новый генерал-губернатор Д.Г. Анучин был сторонником концепции Кояндера о постепенном установлении контроля над зазейскими маньчжурами.

Решительные протесты зазейского населения, активная переписка Цицикарских и Айгуньских властей с Благовещенском и, наконец, вмешательство Цзунли ямыня позволили китайской стороне провести в 1887 г. новое двустороннее размежевание. На российскую позицию в этом вопросе повлиял и недавний, с большим трудом разрешенный подписанием Новокиевского протокола демаркационный кризис в Приморской области. А.Н. Корф не хотел повторения противостояния уже в другом регионе своего генерал-губернаторства.

Для проведения межевых работ были направлены с российской стороны землемеры Тебеньков и Молоденков, с китайской – бывший помощник управляющего округа (тин) Чанчунь Ли Цзиньюн (1835-1890), ранее служивший в г. Хуньчунь и представлявший интересы цинских подданных во Владивостоке, а в 1886 г. участвовавший в переговорах по редемаркации границы в устье р. Тумень-ула (Туманная)[390]. От села Будин до села Хуаншань (ныне с. Муравьевка) в присутствии самих зазейских маньчжур была выкопана канава глубиной 3 чи (около 1 метра) и составлены топографические карты[391].

Размежевание 1887 г. было последним, но и оно не смогло решить всех проблем по разграничению зон хозяйственной деятельности в зазейском районе. Межевые работы не были проведены в южной части анклава от села Хуаншань до берега Амура. Ли Цзиньюн хотел объявить маньчжурским участок в более чем 100 десятин у русского села Коврижка, по мнению российских землемеров, с 1883 г. арендуемый цинским подданным Суджунгой. Власти утверждали, что эти земли не принадлежали его семье до 1858 г., а были захвачены им позднее. Генерал-губернатор потребовал от Суджунги ежегодно вносить арендную плату в размере 15 копеек за каждый шан (1/3 десятины земли)[392].

Каждая из сторон придавала данному делу принципиальное значение. Российские власти согласны были расширить границы участка, снизить арендную плату до размера 5 копеек с одного шан, взимать ее с 1892 г., что вполне соответствовало определению генерал-губернатора Восточной Сибири № 328 от 9 декабря 1883 г., гласившему: «Оказавшиеся за проведенными мерами китайские угодья и постройки оставить по прежнему в бесплатном пользовании маньчжур на срок, который предлагается назначить военному губернатору Амурской области, но не позднее 1 января 1891 года»[393].  Условием являлось составление арендного договора и полное узаконивание, таким образом, принадлежности участка к зоне российских интересов. Китайская сторона также, по словам авторов монографии «Царская Россия и Северо-Восточный Китай», полагала, что когда-нибудь сможет воспользоваться этим прецедентом[394].

Делом Суджунги вынуждены были в 1892-1893 гг. заниматься посол Цинской империи в Санкт-Петербурге Сюй Цзинчэн и чиновники российского МИД. Аргументы посла сводились к тому, что семья Суджунга проживала в зазейском районе еще до 1858 г. и до 1883 г. уже владела данным участком. Китайский дипломат обещал даже прислать копию карты, доказывавшей незаконченный характер размежевания 1887 г. и обоснованность своих претензий[395].

В ответе Министерства иностранных дел России указывалось, со ссылкой на А.Н. Корфа, на необходимость предоставления китайской стороной документов, доказывающих, что Суджунга обрабатывал именно оспариваемый участок на момент заключения Айгуньского договора[396]. Суть данной позиции заключалась, таким образом, в том, что каждый из жителей зазейского района имел право лишь на те земельные угодья, которые он реально использовал до 1858 г. Инструкция Кояндера была направлена в том числе и на противодействие созданию крупных хозяйств даже внутри отмежеванной зоны, так как это затрудняло бы процесс постепенного вытеснения цинских подданных с территории России. В исследованиях китайских историков, между тем, признается, что Суджунга до Айгуньского договора вели хозяйственную деятельность в другом районе – к юго-западу от села Будин[397].

После разграничения 1887 г. на территории анклава возникали и другие проблемы, связанные с земельными спорами между русскими и китайско-маньчжуро-даурскими земледельцами. Возникали новые территориально-хозяйственные споры, например, жителей Владимировки и китайских сел Бэйшань и Дуаньшань, а также по поводу пашни близ села Коврижка (май 1899 г.). В ноябре 1899 г. губернатор области К.Н. Грибский принял постановление об образовании комиссии под председательством пограничного комиссара Амурской области В.Б. Кольшмидта в составе окружного начальника, представителя войскового правления, окружного землемера, чиновника по особым поручениям и представителей айгуньского фудутуна, которая, предварительно ознакомившись с межами и картами, в 1902-1903 гг. должна была выехать в спорные районы и в присутствии понятых двух сторон установить новые знаки[398]. События лета 1900 г., однако, привели ситуацию к совершенно иному результату.

 Еще одной важной для российских властей проблемой был несанкционированный приток новых китайских поселенцев, прибывавших из-за Амура. Хотя, по мнению некоторых исследователей, после размежевания и отмены экстерриториальности зазейских маньчжур в 1883 г. этот поток и остановился[399], власти продолжали настаивать на проведении переписи населения анклава[400]. С.М. Духовской в начале 90-х гг. XIX в. предлагал следующую систему мер, направленных на решение зазейского вопроса:

1) провести перепись;

выдать постоянным жителям пожизненные удостоверения;

обязать новых жителей района иметь русские билеты;

составить реестр земель и обложить цинских подданных податями и натуральными повинностями;

установить казачьи кордоны для пресечения нелегальной спиртоторговли[401].

Перепись состоялась летом 1895 г. и отчасти напоминала военную операцию. В инструкции губернатора области говорилось: «1. При отказе старшин содействовать успешному производству переписи арестовывать старшин для предания суду по русским законам как за сопротивление власти. 2. В случае сходов, сборищ после личных увещеваний разгонять силой. 3. В случае вооруженного сопротивления по примеру Гильчина… употребить оружие, арестуя главных подстрекателей»[402]. Подобное сопротивление, помимо китайского села Гильчин, имело место и в других населенных пунктах, например, осенью 1883 г. в Дуаньцифа, где во время переписи жители у казаков отобрали сабли и ружья[403]. В то же время в 1895 г. перепись в селах Ханихорха, Бэйшань, Дуаньшань и Хоудуншань (ныне с. Николаевка) прошла спокойно[404].

Исключительное плодородие земель и близость рынков сбыта (гг. Благовещенск и Айгунь) обусловливали широкую экономическую специализацию зазейского района. Местные земледельцы возделывали пшеницу, ячмень, гречиху, овес, буду (просо), кукурузу, бобы, горох, сою. Русское население особенно много (до 300 пудов ежегодно) закупало у них пшеницы и овса (для приисков). Для этих целей в селе Дуаньцифа действовала специализированная закупочная контора. Практически монопольное положение занимали зазейские маньчжуры в поставках на рынок продукции огородничества (огурцов, капусты, картофеля, редиса, редьки, брюквы, репы, перца, лука, чеснока, моркови, свеклы, арбузов и дынь), продавали ханшин, табак, конопляное и кунжутное масло[405].

В меньшей степени в зазейском районе было развито скотоводство. Крупный рогатый скот использовался исключительно для пахотных работ, разводились свиньи, птица, но лишь для внутреннего потребления.

Развивались и иные формы хозяйственной интеграции, связанные, прежде всего, с арендными отношениями и трудовой миграцией. Богатые сенокосы использовались самими зазейскими маньчжурами лишь в западной части района (для поставок в Айгунь). На северо-восточной возвышенной равнине луга беспрепятственно отдавались в пользование жителей русских сел (для заготовки сена и выпаса скота). Последние часто брали в бесплатное пользование (на 3 года) целинные участки, так как жители анклава пользовались при пахоте лишь сохой. Кроме того, обе стороны сдавали в аренду землю и нанимали чужих работников[406].

Зазейский район был расположен в безлесной местности, поэтому его жители издавна занимались сплавом древесины по рр. Зея и Амур. После 1858 г. подобные действия стали вызывать естественные протесты со стороны российских властей. В начале 80-х гг. XIX в. по этому поводу разгорелся дипломатический конфликт, дошедший до российской миссии в Пекине и Цзунли ямыня. С начала 1881 г. губернатор области И.Г. Баранов обложил цинских подданных сбором за вырубку леса (1 рубль за 10 бревен), а в марте устроил военную прогулку учебной конной сотни по берегу р. Зея, во время которой было задержано 132 маньчжурских пильщика. В 1882 г. на правом берегу реки в 40 верстах выше устья был построен контрольный пост. В октябре для переговоров в Благовещенск айгуньским фудутуном был направлен офицер Саинга, который, ссылаясь на статью 1 Пекинского договора, просил разрешить заготовку и вывоз древесины, но получил отказ[407]. Весной 1883 г. тот же вопрос поднимался на переговорах с фудутуном, а летом – в переписке между поверенным в делах Китая Вебером и Цзунли ямынем. Российский дипломат заявил, что ссылка на Пекинский договор «только неуместная шутка» и поддержал позицию приамурских властей[408]. Более поздние данные говорят о том, что в дальнейшем жители зазейского района предпочитали менять на лес продукцию своего хозяйства[409].

Следует, в заключение, отметить, что правовая и политическая несостоятельность положения Айгуньского договора о зазейском анклаве привела в дальнейшем к частым недоразумениям во взаимоотношениях между властями приграничных территорий двух стран, что создавало дополнительную напряженность. Российские власти изначально стремились к фактическому игнорированию данного положения, крайне для себя невыгодного. С другой стороны, китайские власти настаивали на максимально расширительном толковании соответствующей части статьи 1 договора, относя к ее ведению не только население, но и используемые им земли. Все же, несмотря на частые конфликты, жители зазейского района к концу XIX в. успешно включились в процессы хозяйственной интеграции с русским населением Амурской области.

§ 3. Российские подданные на правом берегу Амура

Процессы международного движения факторов производства (труда и капитала) в Приамурье не были одновекторными. До самого кануна российской революции 1917 г. в регионе не было таких крупных инвестиционных проектов, как КВЖД. В отличие от левобережья Амура, движение куда и капиталов, и трудовых ресурсов из Китая было стабильным вплоть до начала 20-х гг. XX в., экономическое проникновение России на китайский берег Амура можно разделить на два периода, границей между которыми стала война 1900 г.

До войны 1900 г. российская экономическая деятельность на правобережье носила эпизодический характер, чаще всего была нелегальной и не поддерживалась отечественными органами власти. Самым значительным в этот период направлением миграционных потоков на правый берег Амура было желтугинское.

Желтугой со второй половины XIX в. русские называли реку Лаогоу, впадающую в р. Эмуэр (Албазиху), один из правобережных притоков верхнего Амура. Русские охотники-казаки открыли на Желтуге золото еще в 1860 г. Однако в течение более чем 20 лет никаких работ по его добыче не велось, и о месторождении постепенно забыли.

Более распространеной в конце XIX – начале XX вв. была версия о том, что впервые желтугинское золото было найдено лишь в 1883 г., когда некий орочен, искавший место для погребения матери, обнаружил несколько самородков и рассказал об этом российскому купцу Середину, который сразу же направил на Желтугу партию рабочих во главе с инженером С.И. Лебедкиным. После болезни и отъезда Лебедкина часть рабочих осталась и превратилась в старателей-хищников. Данная версия совпадает и с изложенной в «Хэйлунцзян шулюэ» (Кратком описании провинции Хэйлунцзян) легендой[410].

К достоинствам приисков относились высокая проба золота, легкость его добычи и отсутствие местной маньчжурской администрации. Очень скоро весть о наличии драгоценного металла разнеслась по Приамурью и Сибири, привлекая крестьян, казаков, рабочих, мелких чиновников, бродяг и авантюристов. Абсолютное большинство желтугинских отходников составляли русские, меньшую часть – китайцы. Кроме того, по данным китайского историка Ли Цзикуя, имелись также корейцы, немцы, французы, американцы и представители других наций.

Начало регулярных работ на приисках относится, скорее всего, к 1881 г. Добыча велась шурфами и ортами, реже – разрезами. Промывалась руда на лотках и бутарах[411].

О числе старателей имеются крайне противоречивые сведения. В 1881 г. на Желтуге работало около одной тысячи человек. По данным Сытина, в 1883 г. население старательского поселка составляло 10 тыс. В «Хэйлунцзян шулюэ» говорится о четырех тысячах, в «Описании Маньчжурии» – о пяти-семи тысячах, а в «Отчете по статистико-экономическому и техническому исследованию золотопромышленности Амурско-Приморского района» Л.Л. Тове и Д.В. Иванова – о семи тысячах в 1884 г. В 1885 г., по данным А.Н. Корфа, здесь проживало 3 тыс. человек, по данным Л.Л. Тове и Д.В. Иванова – 10-12 тыс., по данным Д.М. Позднеева и А. Лебедева – 12 тыс. русских и 500 китайцев, по данным А. Улара – около 25 тысяч человек. Агенты маньчжурских властей доносили различные цифры – от двух тысяч русских и 400 китайцев до четырех тысяч русских и 500 китайцев[412]. В течение 1883-1886 гг. на Желтуге было добыто 262 080 лянов (почти 500 пудов) золота[413].

Отдельный исследовательский интерес представляет «Желтугинская республика» – те управленческие структуры, которые были созданы старателями-хищниками в самом начале их деятельности. На приисках имелись и собственная законодательная база, и независимая администрация. Правоспособность жителей Желтуги регулировалась «Уставом вольных промышленников», в котором были предусмотрены принципы распределения золотоносных участков и наказания за все виды преступлений. За воровство, например, полагались 500 розог и изгнание с приисков[414].

Административный аппарат отличался крайней простотой и эффективностью. Прииски делились на пять участков, управляемых старостами. Выборный глава желтугинской администрации назывался старшиной, председателем или президентом. В поселке имелись судьи и казначей, вооруженная полиция численностью до 150 человек, собирались налоги[415].

Российские власти сознательно стремились дистанцироваться от своих подданных, работающих на Желтуге. С одной стороны, желтугинским старателям неоднократно давалось понять, что они нелегально проживают и ведут экономическую деятельность на территории иностранного государства и не могут в случае конфликтов с цинскими властями рассчитывать на поддержку и покровительство своего Отечества. После неоднократных нот Цзунли ямыня к российскому посланнику А.Н. Корф летом 1885 г. издал запрет на переход старателей через границу и подвоз на Желтугу продовольствия. На прииски были направлены эмиссары, в задачу которых входило возвращение российских подданных[416].

С другой стороны, дальневосточная администрация весьма пассивно реагировала на призывы пограничных китайских властей к насильственному возвращению своих подданных на родную землю. До конца 1884 г. айгуньский фудутун два раза обращался к военному губернатору Амурской области с предложением о направлении в район деликта совместной военной экспедиции, но губернатор И.Г. Баранов отвечал отказом, ссылаясь на статью 9 Пекинского договора, в чем нашел полную поддержку и со стороны миссии в Пекине[417].

В то же время российские чиновники были не прочь использовать желтугинские события в своих интересах. А.Н. Корф, например, в шифрограмме в Министерство иностранных дел от 24 декабря 1884 г. предлагал организовать тайную скупку золота для казны[418]. Инициатива генерал-губернатора, однако, получила крайне негативную оценку в официальном Санкт-Петербурге. Министр государственных имуществ Островский отмечал, что подобная операция «несовместима с достоинством правительства»[419]. К тому же, о планах Корфа прекрасно знали и китайские власти (включая пекинские), имевшие на Желтуге своих разведчиков[420].

Местная цинская администрация не желала терпеть присутствие нелегальных старателей на своей территории. Параллельно с дипломатической перепиской велась и подготовка к военной операции по очищению района. По данным Сытина, два отряда по 40 человек высылались на прииски в 1883-1884 гг., но на месте подкупались[421].

Следующая экспедиция готовилась более тщательно. До мая 1885 г. в центре провинции Хэйлунцзян г. Цицикаре проводился тщательный анализ разведывательных данных, полученных из различных источников. От устья Аргуни до устья р. Мохэ по правому берегу Амура были построены пять караульных постов, а на участке от Айгуня до устья р. Хума – еще два. По распоряжению хэйлунцзянского цзянцзюня Вэнь Сюя бутхаский амбань направил хорошо знающего местность цзолина с тридцатью солдатами для расчистки дороги и установки мостов по единственно возможному сухопутному маршруту к Желтуге – ущелью, разделяющему горные хребты Большой Хинган и Малый Хинган[422].

Определенное содействие в проведении желтугинской кампании оказывал маньчжурским властям и атаман станицы Игнашино, неоднократно, в том числе и накануне экспедиции, направлявший по их просьбе казаков на прииски, чтобы уговорить российских подданных вернуться на Родину в целях избежания кровопролития, что признается как отечественными, так и китайскими исследователями[423].

Операция по очистке поселка была проведена 6 сентября 1885 г. Все постройки были сожжены, после чего в течение еще трех дней солдаты отлавливали прятавшихся в лесах старателей. Всего с китайской стороны было задействовано более 100 человек (по данным Сытина – 700)[424], направленных из Бутхи и Мергеня (ныне г. Нэньцзян пров. Хэйлунцзян)[425]. Среди желтугинцев не было значительных жертв, что объясняется в том числе и нежеланием Пекина, ввязавшегося в войну с Францией, вызвать напряжение в отношениях еще и с Россией. Паническое бегство рудокопов объясняется преувеличенной оценкой численности цинского контингента.

Рассеявшиеся было старатели, воодушевленные мягкостью примененных к ним санкций, после ухода отряда стали вновь стекаться на Желтугу[426]. В ноябре Вэнь Сюй вынужден был доложить в Пекин о незавершенности кампании. К концу года, по данным разведки, население Желтуги перевалило за четыре тысячи.

Укомплектованный к началу ноября сводный отряд гарнизонов Айгуня, Мергеня, Синаня и Бутхи насчитывал более 800 солдат (по данным А. Лебедева – 1600). 9 января 1886 г. началась новая операция. В ее ходе по разным данным от 313 до 650 старателей пытались с помощью оружия вернуть прииски, что лишь еще более ожесточило цинскую сторону. Значительное число желтугинских китайцев было вырезано, русских гнали до границы плетьми и палками. Увидев среди бегущих своих соотечественников, китайские солдаты убивали их в том числе и на левом берегу[427].

Жестокость маньчжурской стороны произвела неприятное впечатление как в России, так и в странах Запада. Российский посланник просил министров Цзунли ямыня при дальнейших разгонах не применять огнестрельного оружия[428]. Негативные оценки по поводу действий своих войск на Желтуге высказывали и некоторые китайские исследователи[429].

Приведший к столь драматическим событиям инцидент заставил власти Дальнего Востока России регламентировать порядок перехода границы жителями левобережья. Как было указано в объявлении военного губернатора Амурской области от 16 июля 1887 г., «на основании существующих правил русские подданные, желающие отправиться для торговли и других целей в соседнее Китайское государство, даже хотя бы на пятидесятиверстное расстояние от границы, должны получить узаконенный пропускной вид с переводом на маньчжурский и китайский языки; виды эти в Амурской области выдаются исключительно в канцелярии гражданского управления, с разрешения военного губернатора»[430].

В еще большей степени ужесточилось отношение к российским отходникам со стороны правобережных властей. Даже в середине 90-х гг. XIX в., как следует из «Отчета по обзору русско-китайской границы в Забайкальской и Амурской областях», иммиграционный режим Цинской империи наибольшей строгостью отличался в районе Желтуги и устье р. Сунгари, в то время как в других местах даже безвизовых россиян на правый берег пропускали свободно[431]. Однако, в 1898 г., то есть сразу же после занятия российскими войсками Люйшуня (Порт-Артур) и Даляня (Дальний), военный губернатор и пограничный комиссар Амурской области в рапорте приамурскому генерал-губернатору сообщали о повсеместном ухудшении отношения китайских солдат к жителям области, нелегально переходившим границу[432].

Следует отметить тот факт, что организованное золотопромышленное хищничество не исчезло после разгона желтугинских старателей, а перешло на территорию России. В 90-е гг. XIX в. т.н. «республики хищников» появились, например, на реках Мартужак, Селемджа, Бома, Унья, Гилюй[433].

Российские подданные, кроме этого, с середины XIX в. традиционно занимались на правобережье Амура и Аргуни земледелием, заготовлением сена и дров, выпасом скота и рыболовством, что объяснялось крайне неудовлетворительными условиями для подобных промыслов на своей территории, особенно в верхнем Приамурье. По данным китайских источников, амурские казаки в 1862 г. распахали 46 шан, а в 1863 г. – 198 шан земли на китайском берегу[434].

Сенокошение носило контрабандный характер в тех районах, где не было китайского населения, однако русские косари платили арендную плату в районе Желтуги и близ пикетов. Население области настолько привыкло к подобной деятельности, что командир Амурского казачьего конного полка в рапорте военному губернатору Амурской области от 5 января 1890 г. предлагал инициировать передачу сенокосов в китайской пограничной полосе при пролонгации Петербургского договора[435]. Такая ситуация была характерна и для других регионов. В Монголии, например, русские промысловики заходили вглубь цинской территории до 300 верст, а в Приаргунье, по донесениям китайской пограничной стражи, забайкальские казаки занимались сенокошением вплоть до 1915 г.[436]

Заметный импульс для расширения своей экономической деятельности на правобережье жители российского Приамурья получили после российско-китайской войны 1900 г. По соглашению, заключенному 10(23) июля 1901 г. чиновником российского МИД Н.Н. Кротковым с хэйлунцзянским цзянцзюнем Са Бао, российские золотопромышленники получили право на разработку промыслов по берегам рр. Нэньцзян (Нонни) от истоков до Цицикара и Сунгари (левый берег) от устья р. Хуланьхэ до устья р. Дулухэ. В соответствии со статьей 8 соглашения, 15% добытого золота следовало передавать в китайскую казну. Кроме этого, предусматривалась возможность последующего обращения в Главное управление горной промышленности в Пекине для получения концессии на право разработки золотых промыслов в Мохэ, Гуаньиньшань Дулухэ и Куаньхэ[437]. В соответствии с контрактом от 20 сентября (2 октября) 1901 г. прииски были поделены между Верхнеамурской золотопромышленной компанией (по правому берегу р. Аргунь от оз. Далай-нор до бассейна р. Быстрая), компанией Асташева (прииски Юйцингоу), компанией гр. Апраксина, Попова и Емельянова (по правому берегу Амура от р. Хума до Айгуня), Соединенной акционерной золотопромышленной компанией (прииски Гуаньхэ) и Российским золотопромышленным обществом (от устья р. Дулухэ до устья Сунгари). Однако на указанных участках велись лишь геологоразведочные работы[438].

В период российской оккупациии правого берега жители Благовещенска владели в районе Сахаляна (ныне г. Хэйхэ) многочисленными земельными участками, используемыми под огороды, покосы и концессии. В 1905 г. было принято решение о создании там солдатской слободы[439].

Российское присутствие на правом берегу сохранялось вплоть до 1907 г. и было ликвидировано лишь после вывода войск из Северной Маньчжурии. В 1901 г. в распоряжение городской управы за рекой было отведено около 300 десятин покосов для корма городских лошадей, а также покосы для чиновников[440]. К середине 1906 г. площадь русской концессии в Айгуне и Сахаляне составляла 18,9 кв. верст, а военного поселка – 13,3 кв. верст[441].

С окончанием русско-японской войны и заключением Портсмутского договора встал вопрос о переводе на новые принципы российского экономического присутствия на правобережье Амура. По словам пограничного комиссара Амурской области Н.А. Спешнева (1913-1917), за годы оккупации население привыкло «смотреть на правый берег как на «почти собственность» – и во всяком случае как на территорию, находящуюся в сфере нашего административного влияния и распоряжения»[442]. Когда летом 1906 г. возникла переписка между пограничным комиссаром Н.Д. Кузьминым и находящимся в поселке Саньцзяцзы айгуньским фудутуном Э Лином о заключении соглашения о концессии, китайской стороне было передано требование благовещенской думы об отводе береговой линии от горы Калуньшань (в 26 км. от Хэйхэ вниз по Амуру) до реки Никановки (в 40 верстах ниже Айгуня), а также участка в Сахаляне, причем на территории Айгуня намечены были даже места для ристалищ, бегов и игр[443]. Вице-губернатор области С.Н. Таскин в декабре 1900 г. предлагал добиваться у китайской стороны разрешения на создание в крупных городах Маньчжурии складов, магазинов и отделений российских банков, а также на приобретение там и на берегах рек земельных участков[444].

Аппетиты российских чиновников распространялись не только на Приамурье. Командующий войсками на Дальнем Востоке в мае 1906 г. считал необходимым добиваться от Китая также и закрепления за собой арендуемых земель на правом берегу Аргуни, рыбных промыслов на озере Далай-нор с притоками, права на добычу соли в Хулунбуире и отчуждения земельных участков для русских поселений в Цицикаре, Гирине, Хуньчуне и других городах[445].

Значительные проблемы возникли у приамурских властей, желавших и далее сохранять свое присутствие на правобережье Амура, с прибытием 21 февраля 1907 г. нового фудутуна Яо Фушэна. Его крайне антироссийская позиция вызывала недовольство даже у вышестоящих цинских властей. Яо Фушэн более года всячески затягивал вопрос о предоставлении пристани на условиях концессии, хотя до этого глава Вайубу (Министерства иностранных дел) князь Цин и хэйлунцзянский цзянцзюнь Чэн Дэцюань не возражали против подобного проекта, а последний в июле 1906 г. согласен был и на строительство русского поселка разумной величины[446]. Кроме этого, фудутун сразу же после вступления в должность приказал выселить из Сахаляна русских огородников (более 10 семей), несмотря на возражения пограничного комиссара, указывавшего на тот факт, что они проживали в данной местности много лет и уже построили дома[447].

Переговоры о концессии были доведены цинской стороной до такого состояния, что российские власти вынуждены были прекратить их сами. Яо Фушэн в качестве компенсации потребовал предоставления Китаю земельного участка в центре Благовещенска (в районе триумфальной арки) с перспективой открытия там консульства. К такой же позиции склонялся и вновь назначенный наместник Маньчжурии Сюй Шичан[448]. В результате и посланник в Пекине Д.Д. Покотилов и генерал-губернатор П.Ф. Унтербергер приняли решение о приостановлении сношений по данному поводу. В телеграмме в миссию от 21 июня 1908 г. краевой начальник сообщал: «Предоставление проживающему в Амурской области китайскому населению каких бы то ни было новых льгот я не признаю возможным без нарушения интересов края. Поэтому единственным исходом находил бы выжидательный образ действий, тем более, что получение участка в Айгуне не является для нас вопросом первостепенной важности»[449].  

Определенные экономические интересы за годы оккупации Северной Маньчжурии приобрели российские подданные и в поселке Лаха-сусу (ныне г. Тунцзян). Во-первых, в этом крайне важном для интересов судоходства пункте, расположенном в месте впадения р. Сунгари в Амур, в соответствии с соглашением с гиринским цзянцзюнем Чан Шунем, заключенным в 1902 г., решено было построить пристань, за которую сразу же разгорелся спор между Амурским обществом пароходства и торговли и Пароходством КВЖД[450]. В результате, в марте того же года участок размером 300 на 388 сажень был передан Амурскому обществу пароходства и торговли.

Во-вторых, тогда же двум российским подданным были сданы имения размером 75 на 74 и 60 на 90 сажень. Срок аренды всех трех участков устанавливался в двадцать лет, однако на передачу первого из них не было получено согласие из Пекина, а оба имения были в 1907 г. проданы китайцам за 850 и 250 рублей[451].

Нелегальные русские поселенцы после войны 1900 г. осваивали также и правобережье верхнего Амура. По сообщению Хэйлунцзянского губернатора от 19 октября 1907 г., более тысячи нелегальных мигрантов, проживавших в 24 деревнях и занявших 2015,5 десятин земли было им обнаружено на правом берегу Амура выше ст. Игнашино[452]. В июне 1909 г. администрация приисков Хума выселила оттуда более 100 русских старателей[453].

Более длительной была терпимость пограничных китайских властей по отношению к русским лесорубам. В 1906 г. правый берег был разделен на две полосы. Во второй, удаленной от границы на более чем 10 верст, была установлена более низкая такса. Заготовительные билеты, как и до 1900 г., выдавались начальниками пикетов. Однако, в сентябре 1914 г. хэйхэский даоинь (начальник округа) ввел единый порядок оплаты за вырубку леса по более высокому тарифу, а через два месяца были запрещены лесозаготовки в горной местности, после чего русские занимались подобной деятельностью через подставных китайцев[454].

На протяжении почти всего рассматриваемого периода официальными российскими властями не делалось никаких попыток регламентировать пребывание своих подданных на сопредельной территории. Ситуация стала меняться лишь с назначением российского вице-консула в Айгуне. Был образован смешанный консульский суд для решения юридических споров между жителями двух стран. 1 сентября 1916 г. вице-консул В.К. Никитин издал постановление о регистрации всех находящихся в пределах хэйхэского округа (даоиньства) россиян за исключением командированных государственных служащих и транзитных пассажиров[455].

Из вышесказанного видно, что движение факторов производства из российского Приамурья в Северную Маньчжурию носило более эпизодический и менее интенсивный характер, чем в обратном направлении. Политика китайских властей, опасавшихся дальнейших территориальных потерь, по отношению к данным процессам была сугубо рестриктивной, российские же власти занимали, в основном, индифферентную позицию. Недостаточная освоенность территории самого российского Приамурья также являлась препятствием для расширения границ экономической деятельности на правом берегу Амура.

-------------------------------------

Международные миграционные процессы в Приамурье в середине XIX – начале XX вв. были разновекторными и обладали достаточно сложной структурой.

Международная миграция в Приамурье была направлена, главным образом, на территорию Российской империи. Максимальный показатель численности китайских подданных на левом берегу Амура составлял 42 тыс. чел. (1916 г.), а российских на правом – 7-12 тыс. (1885 г.). Подобная ситуация объяснялась рядом факторов:

Значительная разница демографических ресурсов двух стран и регионов.

Огромная колонизационная вместимость и неосвоенность российской территории.

Значительная разница в уровне жизни населения, что притягивало в российское Приамурье как рабочих, так и торговцев из Китая.

Более жесткие меры по ограничению и запрещению миграции из-за рубежа со стороны китайских властей, исходивших в своей политике лишь из интересов национальной безопасности, обеспечиваемой путем закрытия страны и ее отдельных регионов.

Исходя из степени оседлости и административного контроля со стороны местных властей, иммигрантов можно разделить на следующие группы:

Постоянно проживавшие в 1674-1900 гг. на левом берегу цинские подданные зазейского района, несшие военную службу или обеспечивавшие ее инфраструктуру. Их экстерриториальный по отношению к российским законам статус обеспечивался ст. 1 Айгуньского договора и особым покровительством китайских властей. Российские власти, как центральные, так и местные, расценивали наличие подобного анклава как военно-политическую и экономическую угрозу и стремились ограничить численность и хозяйственную деятельность зазейских маньчжур путем проведения переписи и размежевания их владений с владениями жителей окрестных российских сел. Несмотря на относительную хозяйственную замкнутость зазейского района и напряженные отношения с российскими властями, его население со временем все же начало включаться в процесс развития торгово-экономических связей с жителями Благовещенска и близлежащих русских сел. Сразу же после начала военных действий на Амуре в 1900 г. все цинские жители района были вывезены на территорию Китая, а Россия поспешила дезавуировать невыгодное для себя положение Айгуньского договора, несмотря на то, что и после 1906 г. китайские правобережные власти настаивали на возвращении зазейских маньчжур в места их постоянного проживания.

Китайские мигранты, прибывшие на территорию российского Приамурья для резидентного проживания после заключения Айгуньского договора (купцы, предприниматели, их служащие и рабочие, занятые на постоянных производствах). Российским властям было выгоднее решать проблемы их статуса исключительно на основе внутреннего законодательства. В доступных автору китайских источниках нет указаний на то, что до 1912 г. китайские власти проявляли интерес к данной группе своих соотечественников, однако последние стремились к самоорганизации путем создания обществ, в уставных документах которых иногда подчеркивалось распространение китайских законов на жизнь и деятельность мигрантов на территории Российской империи. Мнение российских властей и общественности на предпринимательскую деятельность китайцев было преимущественно отрицательным, однако их конкуренция способствовала снижению цен в розничной торговле, что создавало для китайских деловых кругов благоприятные настроения среди потребителей.

Временные мигранты, занимавшиеся на сопредельной территории различными видами экономической деятельности: золотодобыча, зерноторговля, скотопрогон, сенокошение, огородничество, заготовка леса. Наиболее постоянной и многочисленной группой были работавшие на российских рудниках китайские старатели, пребывание которых также регулировалось лишь российскими законами. Вместе с тем, в связи с географической отдаленностью благовещенских властей, бóльшую власть над ними имели управляющие рудниками и старшины китайских артелей. Хотя часто звучали призывы к введению ограничений против заамурских старателей, их пребывание на российской земле гарантировало весьма мощное в Приамурье золотопромышленное лобби. Временный миграционный статус имела и российская экономическая деятельность (зерноторговля, скотопрогон, сенокошение, огородничество, заготовка леса) на правом берегу Амура, в наибольшей степени распространенная в 1900-1906 гг., когда там физически отсутствовала китайская администрация и пребывание российских подданных регламентировалось лишь властями российских приграничных населенных пунктов. В другие периоды подобная деятельность регулировалась китайскими властями, стремившимися при первой же возможности ограничить или запретить ее.

Нелегальные мигранты (главным образом, старатели-хищники), проникавшие на сопредельную территорию в нарушение международного и местного законодательства и иногда образующие развитые структуры самоуправления (например, «Желтугинская республика» и артели китайских хищников на российской территории). С подобной группой лиц велась борьба на обоих берегах Амура (успешнее на китайском берегу), однако высокая степень самоорганизации и солидарности часто ее затрудняли.

Фактор наличия своих подданных на иностранной территории редко  использовался пограничными властями как инструмент давления на партнера. Исключением стали жители зазейского района, находившиеся на военной службе у цинских властей и рассматриваемые последними в качестве значимой силы. В целом же, отсутствие политики поощрения миграции за рубеж объяснялось экономической неразвитостью собственных территорий и нежеланием добавлять излишнюю остроту в и без того непростые отношения между двумя странами. Местные власти, находившие полное понимание у центральных правительств своих стран, стремились к ограничительным и запретительным мерам в отношении лиц, имевших зарубежное подданство, при этом китайские власти предпочитали запрещать любую миграцию из России, а российские власти категорически возражали лишь против экстерриториальности жителей зазейского района, допущенной Н.Н. Муравьевым, и проникновения беспаспортных и безбилетных китайцев, допуская другие формы миграции настолько, насколько это диктовалось экономическими интересами развития Дальнего Востока России.

ГЛАВА 4. ПОЛИТИЧЕСКИЕ ОТНОШЕНИЯ И ПРОЦЕССЫ

§ 1. Формирование специализированных органов международных связей

По мере активизации контактов и связей между Амурской областью и приграничными китайскими территориями перед властями двух стран вставали все новые проблемы, требующие ежедневных усилий по своему решению.

В 1858 г., когда была образована Амурская область, на правобережье Амура находились два фудутунства: Айгуньское с центром в Айгуне, относившееся к провинции Хэйлунцзян, и Саньсинское с центром в г. Саньсин (ныне г. Илань пров. Хэйлунцзян), относившееся к провинции Гирин.

Первым протокольным вопросом, вставшим перед пограничными властями, был вопрос определения равенства статуса генерал-губернаторов и военных губернаторов с российской стороны и цзянцзюней и фудутунов – с цинской.

Несмотря на то, что Айгуньский договор генерал-губернатор Восточной Сибири Н.Н. Муравьев подписал с хэйлунцзянским цзянцзюнем, российские генерал-губернаторы после образования областей на Дальнем Востоке стали предлагать главам китайских провинциальных администраций вступать в официальные контакты лишь с военными губернаторами российских областей как равными по статусу, сами направляя все дипломатические послания через российскую миссию в Пекине[456].

В Благовещенске, однако, власти, крайне заинтересованные в установлении прочных пограничных связей, с самого начала отступили от этого порядка. Губернаторы переписывались и лично встречались с айгуньскими фудутунами. На последнее обстоятельство указал Д.Г. Анучин в своем отношении к губернатору области П.С. Лазареву от 10 декабря 1883 г., потребовав впредь сноситься лишь с хэйлунцзянским цзянцзюнем, контакты с его подчиненными передав своим чиновникам[457].

Указание краевого начальника было тщательно исполнено. Когда в июле 1887 г. Вэнь Сюй предложил направить в Благовещенск айгуньского фудутуна для решения проблемы разграничения экономических зон в зазейском анклаве, губернатором Амурской области А.С. Беневским был дан ответ, что, по принятому в России порядку, для переговоров он направит правителя гражданской канцелярии[458]. За два месяца до этого А.С. Беневский отказался передавать письмо от хэйлунцзянского цзянцзюня приамурскому генерал-губернатору из-за нарушения субординации[459].

В отличие от пров. Хэйлунцзян официальные связи Амурской области с провинцией Гирин отсутствовали почти полностью. Граница между ними была необитаема, и единственной темой для переговоров могла стать организация российского судоходства на Сунгари, в чем были крайне заинтересованы официальные лица в Благовещенске. Возможно, прежде всего по этой причине гиринский цзянцзюнь, охотно принимавший представителей приморского губернатора, отказывал в том же властям Амурской области[460].

Установившийся к середине 90-х гг. XIX в. порядок все же не мог обеспечить своевременного и качественного решения проблем, все чаще возникавших в отношениях между пограничными администрациями двух стран. Приамурские генерал-губернаторы стали высказывать недовольство по поводу бездействия областных властей в международных делах. Военному губернатору Д.Г. Арсеньеву в начале 1894 г. была переправлена депеша посланника в Пекине А.П. Кассини, в которой говорилось о недовольстве министров Цзунли ямыня участившимся характером нападений на цинских подданных на российской стороне границы Амурской области с Китаем[461].

В сентябре 1894 г. областные власти получили конфиденциальное письмо от С.М. Духовского, в котором прямо указывалось: «Только одним лишь отсутствием необходимого общения с властями соседней нам страны и можно объяснить тот ненормальный порядок вещей, что многие недоразумения между жителями Приамурского края и китайскими подданными… не могут быть улажены на месте и пограничные китайские власти, в случае, если обиженной стороной является китайский подданный, обращаются за удовлетворением к своему центральному правительству». Краевой начальник, помимо этого, призывал во внешних связях «не ограничиваться одними лишь письменными сношениями», а также сетовал на дефицит предоставляемой из области разведывательной информации о китайской пограничной полосе[462].

В условиях активизации связей между приграничными территориями двух стран стало невозможно далее обходиться без специализированных органов, отвечающих за весь комплекс пограничных проблем. Позитивный пример такого рода имелся в Забайкальской и Приморской областях, где уже давно решением подобных задач занимались кяхтинский и южно-уссурийский пограничные комиссары, а также в Урянхайском крае, где с 1886 г. действовал усинский пограничный начальник. Южно-уссурийский пограничный комиссар, местопребывание которого устанавливалось в Новгородском посту, в сношениях с китайскими властями приравнивался к нингутинскому фудутуну[463]. 

Областные власти с начала 80-х гг. ходатайствовали о создании у себя ведомства с аналогичными функциями, однако в тот момент предстоящая реорганизация местной власти на Дальнем Востоке помешала осуществлению их планов[464]. Лишь 29 января 1895 г. в телеграмме министру внутренних дел приамурский генерал-губернатор обратился с официальным представлением об учреждении должности пограничного комиссара Амурской области[465].

Такая должность была по представлению Государственного совета учреждена императором 15 апреля 1896 г. Назначаться на нее могли только военные чины. Назначение местопребывания управления комиссара предоставлялось генерал-губернатору[466].

26 августа 1898 г. приамурский генерал-губернатор подписал инструкцию с изложением полномочий и обязанностей нового должностного лица. Пограничный комиссар подчинялся военному губернатору Амурской области и ведал сношениями с властями пограничных округов Маньчжурии по пограничным и миграционным вопросам. В сношениях он объявлялся равным фудутунам.

Одновременно другим чинам было категорически запрещено вступать в любые официальные отношения с китайскими властями, за чем ревностно следили пограничные комиссары. В 1911 г., например, начальник третьего участка пограничной стражи А.О. Кулаков принял ноту от заведующего дипломатическим отделом округа Синдун (ныне уезд Лобэй пров. Хэйлунцзян), после чего председателя войскового правления Амурского казачьего войска обязали еще раз довести этот запрет до подчиненных. Одновременно с аналогичным протестом пограничный комиссар обратился и к синдунскому даотаю[467].

 Для решения проблемы надзора за китайскими подданными комиссар имел право в пределах своей компетенции руководить действиями амурской казачьей округи. Ему же были подчинены казачьи посты в зазейском районе компактного проживания цинских подданных. В круг обязанностей входило участие в разрешении имущественных и личных споров между подданными двух стран.

Пограничный комиссар должен был выполнять все инструкции российской миссии в Пекине, а также сообщать туда о пограничных событиях, способных дать повод к дипломатическому вмешательству или имеющих политическое значение. В его функции входило также информирование военных властей и земской полиции обо всех происшествиях на границе.

Одной из основных обязанностей комиссара являлась разведка в приграничной полосе Китая. Для этих целей он с согласия военного губернатора регулярно посещал порубежные населенные пункты. Предусматривалась возможность использования в заграничных командировках личного шифра для секретной связи с губернатором и посольством[468].

14 января 1913 г. круг обязанностей пограничного комиссара был расширен за счет обеспечения контроля за другими (кроме китайцев) иностранцами в области, охраны русского труда (совместно с областным рабочим бюро) и организации китайских кварталов в городах[469].

  Наибольшими полномочиями пограничный комиссар Н.Д. Кузьмин (1900-1912) обладал в годы оккупации Россией Северной Маньчжурии, когда он являлся практически безраздельным хозяином правобережья Амура. В 1900 г. появились российские военные комиссары и в Маньчжурии: Б.Л. Громбчевский в пров. Фэньтянь (Мукденской), М.А. Соковнин в пров. Хэйлунцзян и Манакин в пров. Гирин. В 1901 г. новым военным комиссаром пров. Фэньтянь был назначен Квецинский, а пров. Хэйлунцзян в 1902 г. – Богданов. Для контроля за маньчжурскими властями также были назначены и дипломатические агенты. Летом 1901 г. в провинцию Хэйлунцзян был назначен Н.Н. Кротков, а через год его сменил Поппе[470]. Однако, Портсмутский договор поставил Министерство иностранных дел России перед необходимостью установления в регионе консульской юрисдикции, общепринятой в международных отношениях, к чему с 1900 г. призывали и местные власти Дальнего Востока[471].

В 1906 г. Николай II утвердил штаты генеральных консульств в Харбине и Мукдене, консульств в Дальнем, Гирине, Цицикаре и вице-консульства в Куаньченцзы (Чанчунь)[472]. После этого продолжала, все же, существовать необходимость в российском консульском присутствии на китайской территории, расположенной на границе с Амурской областью. 

Лишь 6 июня 1911 г. Совет министров принял решение об учреждении должности вице-консула в Айгуне, а 1 июня 1912 г. царем был подписан соответствующий закон[473].

Первый вице-консул В.К. Никитин прибыл на место службы в октябре 1911 г. и сразу же обосновался в Хэйхэ, куда еще за год до этого переехала айгуньская таможня и где были сосредоточены основные экономические связи с российским Приамурьем. Следует отметить, что с самого начала у вице-консула сложились крайне напряженные отношения с пограничным комиссаром Н.Д. Кузьминым, который за долгий срок службы привык самостоятельно решать все международные вопросы. Кроме того, сразу же возникла путаница в разграничении полномочий двух чиновников. По мнению властей Приамурья, главной функцией вице-консула было визирование китайских паспортов[474].

В.К. Никитин, после своего назначения не находивший более причин для существования еще одной дипломатического органа, полагал, что пограничный комиссар вмешивается в дела его компетенции, требуя отчетов и обращаясь с официальными запросами и поручениями судебно-полицейского характера. Кроме того, вице-консул обвинял Н.Д. Кузьмина в том, что тот дезинформировал китайские пограничные власти в вопросе о статусе дипломата, «называя… учреждением ниже его по классу в должности стоящим», и утечке конфиденциальной информации в местную прессу[475].  

По настоятельным требованиям В.К. Никитина, подполковник Кузьмин в августе 1912 г. был переведен в Приморскую область, а в начале 1913 г. генерал-губернатор изменил полномочия пограничного комиссара, передав часть его функций вице-консулу.

Следует также отметить, что и на В.К. Никитина в посольство приходили частые жалобы. В начале 1913 г. он не встретился с прибывшим в Благовещенск генерал-губернатором, за что получил выговор из министерства[476]. В 1915 г. он же не отреагировал на отношение пограничного комиссара Н.А. Спешнева, обратившегося с просьбой воспрепятствовать фальсификации в Хэйхэ наемных книжек[477]. По мнению посланника, вице-консул запустил дело борьбы с ввозом в Россию контрабандного китайского спирта[478].

На сопредельных Амурской области китайских территориях дипломатической деятельностью в рассматриваемый период занимались главы военных и гражданских администраций. Хэйлунцзянские цзянцзюни предпочитали и после 1883 г. перекладывать поддержание сношений с Благовещенском на плечи айгуньских фудутунов, которые связывались с главами канцелярий областных губернаторов, а после 1896 г. – с пограничными комиссарами.  

Должность айгуньского фудутуна была восстановлена в 1906 г., причем в его штат входил цзяошэюань (дипломатический чиновник), назначаемый самим фудутуном[479]. Территории, расположенные восточнее села Сюнькэ, вошли в отдельный округ (дао) Синдун с гражданской китайской администрацией[480]. В 1909 г. в рамках административной реформы, проводимой в Маньчжурии наместником Си Ляном, Айгуньское фудутунство было преобразовано в военный округ (бинбэйдао). В январе 1913 г. Айгуньский и Синдунский округа объединены в гуаньчаши (пограничный округ) с центром в Хэйхэ. В 1915 г. гуаньчаши переименовано в дао (даоиньство). Одновременно главе округа вновь поручалось лично вести дипломатические сношения[481].

Частые реорганизации органов внешних сношений в приграничных административно-территориальных образованиях России и Китая на Амуре в конце XIX – начале XX вв. свидетельствуют о значительном внимании, которое власти двух государств придавали делу поддержания российско-китайских отношений на стабильно высоком уровне. Кроме того, в спорах по поводу порядка сношений проявлялась проблема статуса дипломатических сношений, бывшая камнем преткновения в отношениях между двумя странами до середины XIX в. Специализированные органы внешних сношений выполняли не только дипломатические, но также военные, разведывательные, а в отдельные периоды и административные функции, направленные на территорию соседнего государства. В то же время от профессионального искусства и степени доверия между приграничными органами внешних сношений России и Китая часто зависело решение многих сложных проблем, возникавших в отношениях между двумя берегами пограничной реки.

§ 2. Граница и острова на Амуре

В отличие от других участков российско-китайской границы (в Центральной Азии, на Аргуне, в Приморье), на Амуре до 1991 г. никогда не проводились демаркационные работы. В Айгуньском и Пекинском договорах была зафиксирована лишь общая линия делимитации. В 1859 г. китайская сторона уклонилась от участия в экспедициии по топографической съемке местности на неопределенных участках границы, что предусматривалось статьей 9 Тяньцзиньского договора, гласившей: «Неопределенные части границ между Китаем и Россией будут без отлагательства исследованы на местах доверен­ными лицами от обоих правительств, и заключенное ими условие о граничной черте составит дополнительную статью к настоящему трактату. По назначении границ сделаны будут подробное описание и карты смежных про­странств, которые и послужат обоим правительствам на будущее время (в китайском альтернате договора – «на вечные времена» – О.Т.) бесспорными документами о границах»[482].

В рамках демаркационных работ российской стороной была составлена карта масштабом 25 верст в дюйме, прилагаемая к тексту Пекинского договора. Указание на наличие подобной карты имеется в статье 1 текста договора, гласившей: «Сверх сего, во исполнение девятой же статьи Тянь-цзинского договора, утверждается составленная карта, на коей граничная линия, для большей ясности, обо­значена красной чертой и направление ее показано буквами русского алфавита: А, Б, В, Г, Д[483], Е, Ж, 3, И, I, К, Л, М, Н, О, П, Р, С, Т, У.

Карта сия подписывается уполномоченными обоих государств и скрепляется их печатями»[484].

Б.И. Ткаченко справедливо полагает: «Эта карта… является до настоящего времени бесспорным документом о границах между Россией и Китаем на пограничных реках и наглядно обозначает прохождение линии границы по реке Амур и протоке Казакевичева и по левому берегу рек Уссури и Сунгача»[485]. Однако, при заключении Пекинского договора китайский представитель князь Гун отказался подписывать данную карту, а в 1861-1886 гг. было составлено описание линии границы лишь на ее участке от устья р. Уссури до устья р. Туманная, что серьезно запутало дело демаркации государственной границы по Амуру.

Нельзя, в то же время, согласиться с мнением Г.В. Киреева о том, что «государственная принадлежность островов на них (реках Амур и Уссури – О.Т.) никогда юридически не устанавливалась»[486]. Уже в 60-е гг. XIX в. возникли первые споры по поводу определения линии границы на Амуре и государственной принадлежности ряда островов. Для урегулирования подобных споров в условиях отсутствия демаркационного акта власти были вынуждены, по словам пограничного комиссара Амурской области Н.А. Спешнева, «искать указания о более детальном понимании пограничной черты по Амуру в практике последних пограничных сношений и официальных правительственных документах»[487].

Первым пограничным спором следует считать дипломатический эпизод, связанный с островом Арбун (китайское название – Цзясиньтань) напротив станицы Албазинской. Казаки с разрешения Н.Н. Муравьева занимались на нем хлебопашеством. От китайского берега Арбун был отделен узкой и часто пересыхавшей протокой, поэтому цинские власти, начиная с 1861 г. неоднократно направляли свои протесты к военному губернатору Амурской области.

После обращения Ай Шэньтая к Н.В. Буссе в 1863 г. по инициативе последнего дело было передано в Пекин. Российский посланник добился в 1868 г. от Цзунли ямыня права на десятилетнюю бесплатную аренду острова, по истечении срока которой Арбун перешел под полное управление Цинской империи[488].

Одновременно с этим появилось и юридическое основание для решения подобных споров. Положение Совета министров от 13 октября 1868 г. предписывало «при отводе казакам покосных мер на островах граничной линией принимать середину главного фарватера»[489].

До 1900 г. новых споров по поводу принадлежности островов не возникало. Российские подданные достаточно часто пользовались ими, но лишь с согласия цинских властей. Во время оккупации Северной Маньчжурии все острова находились под полным контролем левобережной администрации.

В 1907 г. возникло сразу несколько дел о суверенитете над ними. Остров Прищепков (Нижнепроточный) рядом с хутором Игнатьевским был признан китайским, а остров Беляев, расположенный в девяти верстах выше станицы Верхнеблаговещенской, – российским.

В декабре того же года началась дипломатическая переписка об островах Сычевский и Поперечный. Спор был обусловлен тем, что в данном районе со временем изменился фарватер. Обращение к карте 1890 г. показало, что оба они являются российскими. Старый фарватер на карте был обозначен стрелками, а новый назван Дунайской протокой. С 1911 по 1914 гг. тянулось дело о принадлежности более мелких островов того же архипелага, в конечном итоге также решенное в пользу России[490]. 

В 1911 г. был определен суверенитет Китая над островом напротив деревни Нововоскресеновка. В то же время дело о принадлежности архипелага близ хутора Константиновского было решено в пользу России. По карте военно-топографического отдела 70-х гг. выяснилось, что протока Старый Амур, отделявшая группу островов от правого берега, ранее являлась главным фарватером[491].

Много споров вызывала проблема принадлежности островов Большой Уссурийский и Тарабаров (китайское название архипелага – Фуюань) общей площадью 350 кв. км. в месте впадения реки Уссури в Амур. Россия сразу же установила свой контроль над этой лежащей на подступах к Хабаровке стратегически важной местностью, хотя, во избежание пограничных конфликтов, ее присутствие здесь было ограничено лишь сенокошением[492]. Для фиксации линии государственной границы на местности российско-китайская демаркационная комиссия в 1861 г. на китайском берегу напротив станицы Казакевичевой установила деревянный столб с литерой «Е», имевший координаты 48º16'20" с.ш. и 152º37' в.д. В 1886 г. деревянный столб был заменен на каменный, установленный в том же месте[493]. На изданных в России «Карте Китая и прибрежья реки Амура» (1859 г.) и «Карте Маньчжурии» (1897 г.) архипелаг был обозначен как территория России[494]. Несмотря на это, цинская сторона неоднократно предъявляла претензии на архипелаг, обвиняя противную сторону в обмане и самовольном переносе демаркационного столба.

С другой стороны, приведение проблемы в сугубо гидрографические рамки могло осложнить позиции России. Даже среди российских ученых не было единства по поводу того, что считать устьем р. Уссури: точки, расположенные в районе ст. Казакевичевой или в районе Хабаровска. В 1898 г. в приамурском отделе Русского географического общества состоялась дискуссия по данной проблеме.

И.П. Надаров, опираясь на данные Р. Маака, Г.Е. Грумм-Гржимайло, В.Е. Тимонова и астронома Гамова, проводившего в конце 50-х гг. XIX в. рекогносцировку для определения границы, полагал устьем Уссури первую из вышеуказанных точек. В качестве доказательного аргумента им также был использован визуальный анализ цвета воды в районе ст. Казакевичевой и Хабаровска. Как известно, Уссури вплоть до самого устья питается своими стекающими с отрогов Сихотэ-Алиня притоками, поэтому ее вода более прозрачна, чем в Амуре. По пути из Казакевичевой в Хабаровск автором было замечено, что «при впадении Уссури в Казакевичевскую протоку Амура (по которой проходит государственная граница – О.Т.), светлая и прозрачная уссурийская вода занимает в этой протоке почти половину ее ширины по поверхности. На протяжении от Казакевичевой до поселка Корсаковского полоса чистой уссурийской воды на поверхности постепенно суживается, уступая место воде амурской, причем резкая граница вод постепенно сглаживается»[495].          

Оппонент И.П. Надарова И. Гущо в качестве определения притока предлагал использовать площадь живого сечения двух рек и объем протекающей воды в единицу времени. Замеры, проведенные в феврале 1898 г. техником В.А. Ольшанским дали следующие результаты: площадь сечения Уссури составляла 520,1 кв. сажень, Амурской (Казакевичевской) протоки – 36,8 кв. сажени, а расход воды в секунду соответственно 169,96 и 22,91 куб. саженей. На основании этих вычислений автор делал вывод, что «река Уссури течет до самого Хабаровска, где и впадает в Амур, приняв у станицы Казакевичевой часть воды с этой же реки от ее протоки»[496]. В последнем докладе делалась, однако, оговорка: «…данные об изменяемости горизонта вод рассматриваемых нами рек указывают ясно, что бывают периоды, когда Амур при посредстве своей протоки, преобладает настолько над Уссури, что дает право склониться к мнению о нахождении устья названной реки у станицы Казакевичевой в протоке Амура»[497]. 

На позиции России и Китая в этом пограничном споре мог влиять ответ на вопрос, где проходил главный фарватер Амура: по Казакевичевой протоке или по левому рукаву. Аргументы китайской стороны усиливали в том числе и сообщения в местной российской прессе о мелководье Казакевичевой протоки, как, например, в 1899 г., когда ее можно было переходить вброд[498].

Вместе с тем, позиции России в споре об островах Большой Уссурийский и Тарабаров были значительно более обоснованными с международно-правовой точки зрения, чем в отношении других островов на Амуре, так как точная линия границы здесь определялась двумя полномасштабными демаркациями: 1861 и 1886 гг. 

Таким образом, в исследуемый период не было осуществлено полного юридического урегулирования проблемы государственной принадлежности островов на Амуре. Пограничный комиссар Амурской области Н.А. Спешнев в 1915 г. предлагал срочно, пока еще можно определить фарватер 1858 г., провести демаркацию, подобную той, которая была осуществлена в отношении островов на Аргуни Цицикарским актом 1911 г.[499], но из-за последующих событий ее проведение затянулось до 1991 г. Согласно же указанию Министерства иностранных дел России, прибрежному населению в 1911 г. предложено было до окончания размежевания «пользоваться теми островами, которые они признают принадлежащими им, не обращая внимания на протесты китайцев»[500].

Фактическая граница между двумя государствами в районе о-вов Большой Уссурийский и Тарабаров до сих пор не признана Китаем. Согласно ст. 3 Соглашения 1991 г., стороны согласились продолжить переговоры о прохождении линии государственной границы в данном районе[501].

§ 3. Военные действия 1900 г.

Русско-китайская война[502] 1900 г. является одной из наиболее исследованных проблем истории отношений между двумя странами в Приамурье в рассматриваемый период. Как в России, так и в Китае издавались избранные документы, ей посвященные[503]. Данную проблему освещали в своих книгах благовещенские публицисты, излагавшие главным образом позицию местных властей[504]. В отличие от них многие работы, изданные в Петербурге и в эмиграции, имели крайне оппозиционную в отношении генерал-губернатора Приамурья Н.И. Гродекова и военного губернатора Амурской области К.Н. Грибского направленность[505]. Большее по сравнению с российскими сочувствие к китайцам проявляли зарубежные авторы[506].

Существуют различные точки зрения по поводу степени неожиданности начала военных событий для пограничных властей двух стран, однако архивные и другие данные свидетельствуют о том, что стороны загодя готовились к возможному конфликту друг с другом. По воспоминаниям сподвижников Н.Н. Муравьева, он считал полезным низвержение правящей в Китае династии как дипломатическим, так и военным путем[507]. Выдающийся русский путешественник генерал-майор Н.М. Пржевальский на совещании 1886 г. в штабе Приамурского военного округа об усилении российского военного положения в крае предлагал в случае конфликта с Цинами «с небольшими силами проникнуть вглубь Китая и, подняв мусульманское население, достигнуть решительных результатов»[508].

Генерал-губернатор А.Н. Корф на том же совещании заявлял: «Защищать линию Амура на самом Амуре невозможно, так как необходимая для этого кордонная линия потребовала бы гораздо большего числа войск, чем потребуется для наступательного движения в долину Нонни к г. Мергеню… Для защиты границы от устья р. Сунгари до моря также необходимо выдвинуться на линию Саньсин-Нингута-Хуньчунь, так как это уменьшит значительно ширину фронта, обороняющего границу отряда, и устранит возможность истребления наших пограничных селений китайскими отрядами»[509].

Еще бóльшую неудовлетворенность по поводу результатов Айгуньского и Пекинского договоров традиционно испытывали пограничные цинские власти. Айгуньский фудутун в своей ноте к военному губернатору Амурской области Н.В. Буссе указывал, что в 1858 г. русским были лишь временно переданы незанятые земли на левом берегу Амура[510], что вызвало гневный протест областного начальника и даже разрыв на некоторое время официальных отношений между Благовещенском и Айгунем[511]. Впоследствии местные цинские власти больше не допускали подобных выпадов, но в переписке с Пекином исходили именно из такой трактовки делимитационных статей договоров[512].

Накануне событий 1900 г. в Северной Маньчжурии главным вдохновителем перенесения войны на Амур был военный губернатор провинции Хэйлунцзян Шоу Шань. Гиринский цзянцзюнь Чан Шунь еще 25 июня 1900 г. предостерегал от пограничных столкновений, указывая на недостаток войск в регионе. Телеграмма Цзюньцзичу Шоу Шаню от 20 июля требовала от него проведения лишь оборонительных мероприятий, не прибегая к переходу через границу[513]. Агрессивность последнего объяснялась прежде всего недооценкой военных возможностей левобережных властей, о чем свидетельствует его официальная переписка[514]. Шоу Шань четырежды (последний раз 30 июня после прохождении каравана судов вниз по Амуру из Благовещенска) предупреждал пограничные российские власти о недопустимости плавания их военных судов, обещая в противном случае открывать огонь. Телеграмма от 30 июня извещала об уже отданном в связи с началом наступления в Маньчжурии приказе обстреливать Благовещенск[515].  

Непосредственные военные действия начались 1 июля, когда пароход «Михаил» при прохождении мимо деревни Сыдаогоу был обстрелян с китайского берега ружейными выстрелами из окопов. Заметив на борту причалившего судна военный груз (4 шлюпочных орудия, 3 пулемета и 5 тыс. патронов), цинские власти приказали отдать его. Во время переговоров к месту события подошел военный пароход «Селенга», на борту которого находился пограничный комиссар В.Б. Кольшмидт, приказавший «Михаилу» сняться с якоря и запретивший китайским военным подниматься на судно. По версии китайских историков, Кольшмидт первым приказал открыть огонь. После получасовой перестрелки, во время которой, по китайским данным, более 20 русских подданных были убиты и 10 (в том числе и пограничный комиссар) ранены, суда вернулись в Благовещенск [516].

На следующий день отряд кораблей, с губернатором К.Н. Грибским на борту, направился в сторону Айгуня. В районе укрепленного пикета Калуньшань завязалась перестрелка, в ходе которой серьезно пострадали «Селенга» и «Михаил». В.Г. Дацышен утверждает, что в этом эпизоде первыми огонь открыли китайцы[517], а по данным Чжан Чао, русские попытались высадить в районе пикета десант[518]. В данном инциденте российские потери составили 2 убитых и 5 раненых[519].

В этот же день китайцы открыли огонь по Благовещенску из Сахаляна. Как утверждают авторы «Айхуэй сянь чжи», местный тунлин (командир полка в знаменных войсках) Чун Юй отдал такой приказ, после того, как увидел, что более 100 русских солдат, нырявших с лодок, в которых якобы находилось оружие, «тайно приближаются к китайскому берегу»[520]. В статье Чжан Чао говорится, что китайцы сразу же стали обстреливать стоявшие у причала корабли[521]. В результате артиллерийской дуэли 2 июля в Благовещенске погибли 3 человека и 6 были ранены, а в Сахаляне разрушена телеграфная станция и еще несколько строений[522]. Во время обстрела, как следует из телеграммы губернатора К.Н. Грибского военному министру А.Н. Куропаткину, в областном центре оставались 2-й Восточно-Сибирский линейный батальон (по данным Л.Г. Дейча – одна рота), батальон запасных, 3 сотни (по данным Н.З. Голубцова – 4, а по данным Дейча – 1 сотня) Амурского казачьего войска и артиллерийская батарея с 8 (по данным Дейча – с двумя) орудиями[523].

Определенную опасность для города могли представлять и находившиеся в постоянном китайском воинском резерве зазейские маньчжуры. 1 июля в казачьи посты №№ 1 и 2, прикрывавшие район со стороны Амура, губернатором был направлен сводный отряд под командованием полковника Печенкина в составе 1-й роты 2-го Восточно-Сибирского линейного батальона, полубатареи 2-й Восточно-Сибирской артиллерийской бригады и сотни Амурского казачьего полка. Для защиты Благовещенска со стороны р. Зеи были оставлены пять сотен Амурского и две сотни Нерчинского казачьих полков, а также крестьяне-дружинники[524].

Подобные приготовления не были, как показали дальнейшие события, излишними. О последующих боях с регулярными цинскими войсками сообщают как российские, так и китайские источники. Утром 3 июля у поста № 2 произошла стычка между взводом казаков и цинскими солдатами, прикрывавшими, по донесениям, переправу зазейских маньчжур через Амур[525]. Однако по китайским источникам, переправа началась лишь в ночь на 22-й день 6-й луны (5 июля), то есть после событий у станицы Верхнеблаговещенской, причем айгуньский фудутун Фэн Сян приказал форсировать переход своих подданных на правый берег, выделив для этого более 30 военных и более 20 торговых джонок[526].

Всего для обороны переправы из Айгуня было направлено более 500 солдат (по версии Сюэ Сяньтяня – более 300, а по российским военным донесениям – до 2000) при десяти орудиях (по данным В.Г. Дацышена – 18-ти) во главе с тунлином Ван Лянчэнем. Российский же зазейский отряд 4 июля был усилен направлением 3-й роты Восточно-Сибирского линейного батальона, двух орудий 2-й Восточно-Сибирской артиллерийской бригады и полусотней Амурского казачьего полка под общим командованием подполковника Гинейко с задачей не допустить противника на левый берег и обстреливать китайские позиции от Сахаляна до Айгуня[527].

Сражение между двумя отрядами произошло 5 июля у даурского села Бордо (ныне с. Гродеково). Через 4 часа отряд Гинейко вынужден был отступить. Китайцы сожгли пост № 1. Ими была захвачено одно орудие и боеприпасы. Потери среди китайцев составили более 30 убитых и более 50 раненых (по версии «Айхуэй сянь чжи» – 11 убитых и более 20 раненых), а среди русских – 4 убитых, 11 раненых и один пропавший без вести (по китайским данным, русские потери – 100-500 убитых и раненых)[528].

В тот же день к месту событий подошел отряд Печенкина и китайцы отступили за Амур, после чего была проведена очистка их поселков, иногда с применением оружия, как, например в Хуаншань, где было встречено сопротивление около 200 вооруженных китайцев[529]. Как указывают некоторые источники, в некоторых китайских и маньчжурских селах были обнаружены оружие и боеприпасы, например пушка в Будин, 3 картечницы в Хуаншань[530].

 По сообщению областных властей, к 8 июля почти все селения цинских подданных были уничтожены. Организованная айгуньскими властями переправа спасла жизни свыше 5000 жителей анклава[531].

После очищения зазейского района и прибытия в Благовещенск подкрепления из Сретенска и Хабаровска начался штурм правого берега, в котором принимали участие 8 батальонов пехоты, 6 конных сотен и 27 орудий.

Районом переправы была избрана станица Верхнеблаговещенская, так как она находилась в удалении от вражеской оборонной линии. Первыми на китайский берег высадились охотники 2-го Восточно-Сибирского линейного батальона, 3 сотни казаков под командованием полковника Печенкина и передовая колонна полковника Фримана в составе четырех рот пехоты, полусотни казаков и восьми орудий[532]. 20 июля был форсирован и с ходу взят Сахалян. Чжан Чао успех операции объясняет тем, что русские солдаты были одеты в цинскую форму и несли знамена, ранее захваченные в Мохэ, а Дж. Ленсен – тем, что для переправы был выбран наименее укрепленный участок[533].

По дороге на Айгунь находилась стратегически важная укрепленная линия Дасыцзятунь-Сыдаогоу-Калуньшань. При разработке плана ее штурма решено было особое развитие придать действиям на флангах. По словам Н.З. Голубцова, бой при Калуньшань был самым упорным, а потери в нем с российской стороны составили 6 убитых и 25 раненых[534].

По данным китайских источников, в Айгуне накануне штурма размещалось 3-4 тыс. солдат (по данным В.Г. Дацышена – 6 тыс.)[535]. Центр фудутунства решено было атаковать с севера и в обход с юга, а также артиллерией «Селенги» со стороны реки. К вечеру 22 июля город был подожжен ворвавшимся с севера авангардом. По совету своих тунлинов Фэн Сян, чтобы сохранить основные силы (при обороне погибло свыше 300 человек по китайским данным, а по российским – до 700, кроме того, были захвачены 22 пушки, 13 фальконетов, 12 пулеметов, 900 ружей, около 60 ящиков патронов, 3000 пудов крупнозернистого и 81 ящик ружейного пороха, 50 знамен, а во время преследования еще 2 орудия и 5 знаков), приказал отступить к Цицикару. Российские войска за этот день потеряли 9 человек убитыми[536].

Не соответствуют действительности данные, изложенные в выходившей во Владивостоке газете «Восточный вестник» о том, что «Сахалян и Айгунь… взяты почти без сопротивления»[537]. Архивные документы признают факт отчаянного сопротивления защитников Айгуня[538]. При отходе китайских войск в городе были оставлены камикадзе, взорвавшие пороховые погреба[539].

Утром следующего дня было проведено окончательное очищение города от оставшихся китайских войск и вооруженных жителей.

В те же дни проводилось уничтожение правобережных пикетов по всему Амуру. В верховьях реки 13 июля отрядом полковника Шверина был занят Мохэ. Потери во время боя составили: у русских 2 убитых и 6 раненых, у китайцев – 40 убитых (при общей их численности 400-500 человек). Прибывший в Игнашино 15 июля отряд полковника П.К. Ренненкампфа нашел сожженными, но не до конца безлюдными Мохэ и пикет напротив поселка Амазар. На следующий день после их окончательного очищения часть отряда в составе батальона, батареи и полусотни казаков вступила в район желтугинских приисков, где в 15 верстах от берега атаковала отступавшую колонну цинских войск. В этом бою последние потеряли 23 человека. Для обеспечения полного контроля над верховьями Амура из Игнашино в Мохэ была переведена рота стрелкового полка[540].

Ниже по течению при прохождении хабаровского отряда под командованием подполковника Врублевского через ст. Радде в ночь с 10 на 11 июля по российским кораблям был открыт огонь со стороны китайского пикета Гуаньиньшань. После двухчасового боя он был разрушен, а русские войска захватили 116 ружей и взорвали 3 пороховых погреба. 14 июля этим же отрядом был уничтожен пикет Цикэтэ (ныне пос. Сюнькэ), где захвачены 4 пулемета[541].

Власти Дальнего Востока России придавали большое значение именно тому направлению наступления, которое было разработано А.Н. Корфом еще в 1886 г., то есть по линии Айгунь-Мергень-Цицикар. Н.И. Гродеков 17 июля в телеграмме к военному министру писал: «… на операционном направлении 3-го Сибирского корпуса через Хайлар и Цицикар (то есть по КВЖД – О.Т.) представляются такие большие затруднения по снабжению войск продовольствием, что по этому направлению предлагал бы двинуть лишь половину 3-го Сибирского корпуса, направив другую его половину на Сретенск, Благовещенск… и далее на Цицикар»[542]. 24 июля генерал-губернатор еще раз подчеркнул: «Удобнейшим направлением для движения на Цицикар признаю большую дорогу от Благовещенска через Айгунь и Мэргэнь»[543]. Военный министр А.Н. Куропаткин 27 июля приказал «независимо от устройства этапного пути Кайдалово-Хайлар-Цицикар разрабатывать дорогу и устроить этапную линию Сретенск-Благовещенск-Айгунь-Мергень-Цицикар»[544]. В конце июля предложение о двух направлениях наступления одобрил и Николай II[545]. 

21 июля, уже во время сахалян-айгуньской операции, в Благовещенск прибыл отряд генерала П.К. Ренненкампфа, который вступил в бой уже во время преследования отступавших цинских войск. 25 июля состоялось сражение у расположенной в 30 ли от Айгуня станции Эюр близ села Эрлун (ныне село Эрчжань района Айгунь пров. Хэйлунцзян), где, по китайским данным, русские войска потеряли 35 человек убитыми и ранеными и 46 лошадей и вынуждены были отступить на 30 ли к р. Дахэ[546]. В телеграмме Н.И. Гродекова военному министру сообщалось об отбитых в этом бою у противника двух орудиях[547].

28 июля отряд Ренненкампфа подошел к укрепленной позиции цинских войск на перевале через Малый Хинган (Бэйдалин) в 160 ли от Айгуня. По данным российских источников, у противника здесь первоначально имелось численное превосходство (4000 пеших, 5000 конных и 12 орудий против 450 казаков и двух орудий у русских). Первой атакой за гребень была отброшена китайская артиллерия, потерявшая при этом 2 пушки. 30 июля к передовому отряду подошли первые подкрепления, в том числе пехота, без которой Ренненкампф не решался форсировать наступление. Одновременно с этим цинские войска были усилены на левом фланге отрядом, прибывшим из Мергеня[548].

Хинганский перевал был взят 3 августа после ожесточенного боя. Китайские потери составили более 400 человек убитыми. Было отбито 8 орудий. В ходе боя осколочное ранение получил Фэн Сян, вечером того же дня скончавшийся от потери крови[549].

Хинганское сражение явилось последним препятствием, после которого для российских войск открылась дорога в долину р. Нэньцзян (Нонни). 4 августа после часового обстрела был взят г. Мергень, после чего Николай II по представлению Н.И. Гродекова наградил П.К. Ренненкампфа орденом святого Георгия 4-й степени[550].

Принявший после смерти Фэн Сяна командование начальник штаба войск провинции Чэн Дэцюань 10 августа добился трехдневного перемирия. Через два дня П.К. Ренненкампф передал условия прекращения огня, предусматривавшие сдачу городов провинции и прибытие на переговоры самогó Шоу Шаня. Последний, однако, предпочел смерть позору поражения и принял яд[551]. В своем завещании цзянцзюнь предлагал принять условия противника, отведя цицикарский гарнизон в Монголию, «чтобы не принести вред нашим войскам и не вызвать смуты в народе»[552].

Часть 2 >>>