|
В. А. Ковалев. Опубликовано в журнале"Политэкс", #2, 2009 г. Теория революции П.А. Сорокина и российский политический процесс
Статья посвящена анализу современной внутренней политики в РФ, рассматриваемой через призму теории революции Питирима Сорокина. Ключевые слова: П. Сорокин, А. де Токвиль, революция, внутренняя политика, кризис. «Поведение правящих групп более преступно и безнравственно, чем поведение других слоев общества». /П. А. Сорокин/
Питирим Александрович Сорокин (1889–1968) является одним из значительнейших социальных мыслителей ХХ столетия. Выходец из отдаленной зырянской глубинки, он добился ведущей роли в развитии отечественной социологии (этот процесс был насильственно прерван большевиками в 1920-е годы), а затем и в американской, будучи основателем факультета социологии в Гарвардском университете и автором многих оригинальных социальных идей. В феврале 2009 г. исполнилось 120 лет со дня рождения выдающегося русско-американского социолога Питирима Александровича Сорокина. Эта дата не прошла незамеченной в российском научном сообществе. Были и официальные торжества, например, на родине социолога в Республике Коми. Но все же, по нашему представлению, идеи П. Сорокина далеко не в полной мере используются на его родине. Речь идет не просто о том, чтобы отдать «дань уважения» и «почтить память», главное — чтобы продолжалась жизнь сорокинских идей. Фигурально выражаясь, стоит, подобно молодым американским социологам, которые в свое время носили значки с надписью «Сорокин жив!», стараться продолжить жизнь сорокинских идей в актуальном социологическом, политологическом и социально-философском дискурсе, подходить к ним не просто как к памятникам интеллектуальной истории, но тестировать их на применимость к анализу актуальных проблем современности. В сорокинской автобиографии встречается интересное и очень трогательное сравнение, когда мыслитель уподобляет свои труды отпущенным в самостоятельную жизнь детям: «После публикации моих духовных детей либо им уготовано забвение и смерть, либо активная, насыщенная, долгая жизнь» (Сорокин, 1991, с. 180). Автор этой статьи подходит к сорокинскому наследию не как историк социологии. На наш взгляд, некоторые идеи социологии П. Сорокина вполне актуальны при анализе «духовной ситуации нашего времени» и кризиса, связанного с экспансией агрессивной массовой культуры. В российских исследованиях, не говоря уже о популярных публикациях, чаще можно встретить отсылки к работам теоретиков Франкфуртской школы, чем к сорокинской «Социальной и культурной динамике», хотя теория культурных суперсистем и кризиса так называемой «чувственной» суперсистемы могла бы дать для понимания Zeitgeist немало ценного. Для историков и политологов, по нашему мнению, продолжает сохранять актуальность сорокинская книга «Социология революции». Возможно, из «духовных детей» Питирима Сорокина именно этот «ребенок» окажется в наше время, когда поднимается цунами нового глобального кризиса, особенно «резвым». Ведь недаром только за последнее время этот труд издавался дважды, сначала в научном издательстве «Росспэн» в 2005 г., а затем в популярной серии массового издательства «АСТ» в 2008 г. Среди огромного количества написанных работ «Социология революции» занимает в научном наследии П. А. Сорокина особое место. Эта книга является как бы переходным звеном в его творчестве. Окончательный ее вариант был дописан в 1923 г. во время не слишком продолжительного пребывания Сорокина в Чехословакии, по горячим следам русских событий, но, разумеется, книга создавалась под влиянием личных наблюдений и впечатлений (Там же). Напомним, что сам Питирим Александрович принимал весьма активное участие в событиях той революционной эпохи и едва не стал их жертвой. «Социология революции» как бы подводит своеобразную черту под продолжительным русским периодом творчества социолога, в канун еще более продолжительной эпохи в его жизни — американской. Итак, «Социология революции» начата в России и издана в Америке в 1925 г. Содержание работы и сегодня, когда, казалось бы, многие источники открыты и опубликованы, производит сильное впечатление описаниями, статистическими данными, включением материалов прессы и очевидцев, которые рассказывают о величайшей катастрофе в отечественной истории. Протекание революции было ужасным, еще более катастрофическими представляются её последствия. С горечью пишет социолог об «отрицательной селекции» революций: «Революция изменяет состав населения не только количественно, но — что особенно важно — и качественно. Современные войны, в отличие от древних, уничтожают “лучшую” часть населения и благоприятствуют выживанию и размножению его “худшей” части: менее здоровой, менее трудоспособной, менее талантливой, волевой и т. д.» (Сорокин, 2005, с. 197). Последствия этого отрицательного отбора Россия пожинает уже почти столетие. В другой своей работе Питирим Александрович обоснованно замечает: «Беда в том, что, унёсши преимущественно эти лучшие элементы, война и революция унесли в их лице “лучших производителей”, носителей “лучших расовых свойств народа”, его “положительного биологического фонда”, “лучшие семена”. Они погибли безвозвратно. Место их, в качестве “производителей”, займут “второсортные люди”, “худшие семена”, которые, в общем, могут дать и “худшую жатву”. Это — большая беда» (Там же, с. 427). Итак, нам осталось то, что осталось! Со всеми вытекающими последствиями для нашего последующего состояния. В то же время, надо отметить, что Питирим Сорокин остается интересным не только как очевидец и/или эмпирически ориентированный социолог, но и как оригинальный социальный теоретик, в трудах которого теоретическая и эмпирическая составляющие разумно сбалансированы. Главное, что он остается ученым, задача которого — «не плакать, не смеяться, но понимать». На путях этого стремления к пониманию величайшего события прошлого века, если не в мировой, то в российской истории Сорокин, создает одну из первых научных социологических теорий революции, пытавшуюся объяснить революционные отклонения в поведении людей. Основные ее положения достаточно широко известны. Исходный тезис выглядит следующим образом: «Непосредственной предпосылкой всякой революции всегда было увеличение подавленных базовых инстинктов большинства населения, а также невозможность даже минимального их удовлетворения» (Сорокин, 1992, с. 272). Вот краткая характеристика этой версии теории революции в изложении самого Сорокина: «Когда же условия среды изменяются так, что вызывают ущемление основных инстинктов у множества лиц, тогда мы получаем массовую дезорганизацию поведения, массовый взрыв и социальное землетрясение, носящее название бунта, мятежа, смуты, революции…» (Сорокин, 2005, с. 42). Приведем цитату из последнего, шестого очерка «Социологии революции», где обобщаются причины этого явления: «Если потребность питания (или пищевые рефлексы) значительной части населения, в силу каких бы то ни было причин, ущемляются голодом, то налицо оказывается одна из причин волнений и революций. Если рефлексы индивидуального самосохранения ущемляются произвольными казнями, массовыми убийствами или кровавой войной, то налицо другая причина смут и революций. Если рефлексы группового самосохранения (членов семьи, близких, единоверцев, единопартийцев и т. п.) ущемляются оскорблением святынь этой группы, издевательством над ней, её членами, их арестами, ссылками казнями и т. д. — налицо третья причина мятежей и революций. Если потребность в жилище, одежде, тепле и т. п. не удовлетворяется в минимальном размере, то перед нами еще одна порция горючего материала для пышного костра революции. Если рефлексы половые вместе с их разновидностями — ревностью, желанием обладать любимым субъектом только самому — ущемляются у обширной группы членов: невозможностью их удовлетворения, изнасилованиями, развращением их жён и дочерей, принудительными браками или разводами и т. д. — налицо пятая причина революций. Если инстинкт собственности у массы лиц “ущемляется” их бедностью, отсутствием всякой собственности при наличии огромных богатств у других лиц — налицо шестая причина революций. Если инстинкт самовыражения и собственного достоинства … у массы лиц “ущемляется” оскорблениями, недооценкой, постоянным и несправедливым игнорированием их заслуг и достижений, с одной стороны, и завышенной оценки менее достойных лиц — с другой, то налицо ещё одна причина революций. Если у многих членов общества их инстинкты драчливости, борьбы и конкуренции, творческой работы, разнообразия и приключений и «рефлексы свободы» (в смысле свободы действий и слов или беспрепятственного проявления своих прирожденных склонностей) ущемляются чересчур мирным состоянием, однообразной и монотонной средой, работой, которая не волнует ни ума, ни сердца, бесконечными преградами, мешающими передвигаться, говорить, думать и делать что нравится, то налицо еще целый ряд условий, благоприятствующих революции, налицо еще несколько групп, которые встретят её возгласами «Осанна!» Этот перечень не исчерпывающий; он только указывает основные рубрики инстинктов, из-за ущемления которых происходит катастрофический взрыв революций, и — вместе с тем — те социальные группы “ущемленных”, руками которых старый порядок будет низвергнут и стяг революции водружён» (Там же, с. 320–321). Таковы предпосылки. «Итак, 1) рост ущемления главных инстинктов, 2) массовый характер этого ущемления, 3) бессилие групп порядка уравновесить пропорционально усиленным торможением возросшее давление ущемленных рефлексов — таковы необходимые и достаточные условия наступления революций», — резюмирует П. Сорокин (Там же, 2005, с. 323). Конечно, эти «необходимые и достаточные условия», как они выглядели в первой четверти прошлого века, представляются сегодня весьма наивными. Чтобы не заниматься развернутой критикой, можно привести только один пример: 1940-е годы в советской истории практически идеально отражали сорокинский перечень ущемленных «инстинктов» и «рефлексов». Тем не менее никакой «революционной ситуации» в сталинском СССР не возникло, а наметившееся послевоенное «брожение» было жестоко пресечено превентивными репрессиями. Но дело не только в «пропорционально усиленном торможении», а в том, что последующие теории революций гораздо больше внимание уделяют не столько ущемленным рефлексам и потребностям, сколько совокупности экономических, социальных, политических, культурных факторов, сочетанию внешних и внутренних условий для революции и т. п., нежели это делал П. А. Сорокин по следам русской смуты. Да, разумеется, сегодня такой взгляд может показаться несколько односторонним и устаревшим. Но он был по-своему новаторским для первой четверти ХХ в. Подход Сорокина к анализу причин и истоков социальных революций находился в русле господствующей тогда бихевиористской парадигмы. Поведенческие теории ставили во главу угла человеческие реакции на те или иные раздражители. Казалось очевидным связать революционные потрясения с наиболее сильными из них («голод как фактор» и т. д.). С точки зрения последующих теорий (cм.: Штомпка, 1996, с. 376–389) критиковать односторонность такого подхода довольно легко. Современные теории революции не просто учитывают гораздо большее число призраков надвигающейся революционной бури, но располагают их в разных «плоскостях». Приближение революционных потрясений связывается не только с подрывом благосостояния населения, но и с расколом в элитах, признанием существующей власти в качестве неэффективной и несправедливой, связывается с изменениями во внутренней и международной политике, и с идеологией, альтернативным видением будущего порядка и т. д. (см., напр.: Соловей, 2008, с. 225). Сорокинская теория революции представляет собой интерес не только для архивистов и историков социальных учений, она продолжает оставаться крайне актуальной и сегодня, в том числе, подчеркнем, и для анализа текущей политики. Нам показалось интересным сопоставить сорокинскую схему не с тем, что было разработано после, а с тем, что уже существовало до её появления — до написания труда «Социология революции» и до того события, анализу которого эта книга была в основном посвящена. Речь идет, конечно, о другом великом социологе — Алексисе де Токвиле и его опыте рассмотрения причин другого великого потрясения — Французской революции XVIII в. Надо отметить, что Токвиль в России был хорошо известен. Его «Демократию в Америке» комментировал еще А. С. Пушкин, а другой главный труд выдающегося историка и социолога, который он так и не успел закончить, — «Старый порядок и революция», был переведен на русский язык. (Сам автор этих строк впервые знакомился со «Старым порядком» по дореволюционному изданию, как тогда переводили, — «Алексея Токвиля».) Сорокин, конечно, не мог не знать труда Токвиля, а ссылки на его французское издание неоднократно встречаются на страницах «Социологии революции», но — обратим внимание — «Старый порядок» используется преимущественно как историческое, а не как социологическое исследование. Легко заметить, что основной посыл французского мыслителя относительно причин революции значительно отличается от подхода Сорокина, если не прямо противоречит ему: «Это удивляет; но история переполнена подобными зрелищами. Не всегда на пути от плохого к худшему приходят к революции. Чаще всего случается, что народ, безропотно и словно не замечая самые тягостные законы, яростно отбрасывает их, едва только бремя становится легче. Режим, разрушенный революцией, почти всегда бывает лучше того, который непосредственно ему предшествовал, и опыт учит, что наиболее опасный момент для плохого правительства — это обычно тот, когда начинаются реформы. Только какой-нибудь великий гений может спасти властителя, который пытается облегчить участь своих подданных после долгого угнетения. Зло, которое они терпеливо сносили как неизбежное, кажется нестерпимым, едва лишь им приходит мысль от него избавиться, Словно все устраненные злоупотребления позволяют лучше обнаружить оставшиеся и делают ощущения от них еще более мучительными: зло уменьшилось, это правда, но обострилась чувствительность» (Токвиль, 2008, с. 157). Некоторые называют это положение «законом революции Токвиля». Итак, несмотря на сложность и многоаспектность анализа революционных феноменов двумя замечательными учёными, мы видим своеобразный заочный спор французского и русского социологов, который в последующие периоды расширялся, углублялся и получал новые теоретические и фактологические аргументы. И спор этот не имеет, как нам представляется, окончательного решения, даже если речь идет о наиболее известном нам примере революций — революции 1917 г. (Заметим в скобках, что предупреждения мыслителей, даже самые гениальные, обычно воспринимаются всерьез уже после произошедших трагических событий — судьба Кассандры.) На наш взгляд, в токвилевском «Старом порядке» содержится великолепный анализ возникновения многих революционных механизмов, связанных с кризисом «старого порядка»: столкновения пережитков аристократического, феодального и т. п. общества в их столкновении с модерном. Токвилевский анализ положения дворянства или, скажем, роли литераторов в распространении революционных настроений в значительной степени применим не только к истории Великой Французской революции, но и к цепи нарастания революционных событий в России. «Старый порядок» в России, повторим, был хорошо известен, но кто сделал из него надлежащие выводы? Подход к русской революции П. Сорокина перекликается с хорошо (слишком хорошо!) известной отечественным обществоведам ленинской схемой (пресловутое «усиление нужды и бедствий народа выше обычного», правда, с обязательным дополнением социально-политической констатации: «низы» не хотят, а «верхи» не могут жить по-старому»). Разбирать здесь ленинскую «теорию революции» мы не будем. Несмотря на политический антагонизм с лидером большевиков, отчасти Питирим Сорокин мог бы подписаться под тезисом об «усилении нужды и бедствий». Действительно, этот ленинский тезис напоминает сорокинское «подавление базовых инстинктов». Конечно, это сходство имеет весьма ограниченный характер. В отличие от марксистов, П. Сорокин не поддерживал взгляд на историю, в которой постоянно «положение трудящихся ухудшалось, а классовая борьба обострялась», а говорил о разнонаправленных флуктуациях как социальной стратификации, так и вертикальной мобильности. Соответственно уровни эксплуатации и социальных антагонизмов были связаны друг с другом, но различались в различные эпохи (см.: Сорокин, 1992, с. 392) . Разумеется, три года Великой («второй отечественной» «империалистической») войны, которую мы знаем как Первую мировую, не могли не ухудшить положение значительной части населения Российском империи и вроде бы прямо вели к революционному взрыву. Но относительно состояния других воюющих стран, в том числе главного противника — Германии, положение российского населения не было самым тяжелым. То же касается и сравнения с предыдущими периодами отечественной истории. Перед Первой мировой войной Россия быстро и динамично развивалась, положение миллионов подданных империи не ухудшалось, а, наоборот, становилось заметно лучшим. Нельзя, конечно, впадать в другую крайность и говорить, что в России было все хорошо и только невесть откуда налетевшие злодеи все погубили. Миф о «России в 1913 г.» был создан совокупными усилиями ностальгирующего русского зарубежья (не только экономистами, историками, другими учеными, но и литераторами, художниками и т. д.). В период «перестройки» этот миф был использован для опровержения другого — коммунистического — мифа «Россия как тюрьма народов», «усиление нужды и бедствий выше обычного» (клин клином) и получил массовое распространение благодаря популярному фильму С. Говорухина «Россия, которую мы потеряли». Однако однозначно опровергнуть или подтвердить тот или иной из рассматриваемых подходов на примере Октябрьской революции не представляется возможным. Относительно трагедии 1917 г. как будто действуют и «закон Токвиля», и схема Питирима Сорокина. Как они сочетаются? Бесспорно, что социально-политической революции предшествует «революция ожиданий», которые само правительство порождает своими реформами. Однако анализ автора «Старого порядка» видится нам более глубоким, поскольку он рассматривает предпосылки революции задолго до наступления социального взрыва. Перед тем как спроецировать этот заочный спор теоретических схем Сорокина и Токвиля на последующие бурные события в России, нам кажется уместным сделать здесь небольшое отступление. Важно помнить, что ни Токвиль, ни Сорокин не были просто теоретизирующими авторами, живущими вдали от бурных событий своего времени. Нет, их жизнь и возможность гибели были непосредственно связаны с разгулом насилия в революционные эпохи. Так, о знаменитом французском аристократе известно, что его родители чудом избежали гильотины за несколько лет до рождения Алексиса де Токвиля, а он сам играл не последнюю роль в революции 1848–1851 гг. во Франции (см.: Арон, 1993, с. 266–268). Еще более непосредственно эта связь прослеживается в биографии П. Сорокина. Почему явно недостаточное внимание уделяется в «Социологии революции» деятельности политических акторов, субъективному, «человеческому» фактору? Ведь при несомненном значении объективных условий и предпосылок революции, как и другие политические события, никогда сами собой не происходят. Из песни слова не выкинешь — с младых лет сам будущий знаменитый социолог был захвачен революционным движением. Вот характерный образчик из воспоминаний Питирима Сорокина о его революционной юности: «Великий Устюг стал одним из главных мест, где я отдыхал, учился и занимался революционной деятельностью» (Сорокин, 1991, с. 53). Именно так — через запятую. Питирим Сорокин имел несчастье принадлежать к генерации «геростратов», которые с азартом поджигали собственный дом и радовались, когда пламя, наконец, занялось. Вскоре, правда, пришлось прыгать из окон и спасаться. Сорокину повезло — удачно устроился в Америке. Но многим ведь не повезло. Мы далеки от морализма, да и нет такого морального права. Читая сорокинские воспоминания, неоднократно ловишь себя на мысли, что никак не сблизить себя с героем — настолько обстоятельства жизни и образ мысли далеки, не похожи. Да и можно ли осуждать постфактум человека, который потерял в революцию обоих братьев, которого самого чуть не «шлепнули» большевики в годы «красного террора», на которого обратил внимание даже сам революционный вождь (статья Ленина «Ценные признания Питирима Сорокина»)? Речь идет не о правовой, не о моральной и даже не о политической ответственности (вклад Сорокина в подготовку самой революции ничтожен). Но закономерно поставить вопрос о той интеллектуальной рефлексии, которую проявил (или нет) наш герой уже постфактум, анализируя причины русской революции или описывая события молодости, будучи умудренным старцем. Вот юный «товарищ Иван», которому не пошла на пользу четырехмесячная отсидка в тюрьме, ведёт революционную пропаганду на лесных полянах. Ему еще далеко до совершеннолетия, учительская семинария не закончена (исключили), а шестнадцатилетний юноша уже учит других «бороться за свободу». На основании каких знаний и опыта? Молодости, конечно, свойственны заблуждения, и смешно было бы нам осуждать юнца, который испытал резкий переход в своей жизни и был подхвачен потоком господствующих умонастроений (наглядное подтверждение модных тогда теорий психических эпидемий и заражения Г. Тарда и Г. Лебона). Но ведь эта деятельность не получает критической самооценки и продолжается вплоть до падения «самодержавия». Потом — «жизнь в царстве смерти». Очень наглядно: голод, болезни, террор, всяческие преступления как обычный «бытовой» фон тех лет. Навскидку «страницы из русского дневника» можно сравнить с петербургскими дневниками Зинаиды Гиппиус. Конечно, в литературном отношении они несопоставимы с «автобиографическим романом», но историческая оценка будет, пожалуй, схожей. Вот злые большевики прорвались на историческую сцену и утопили Россию в крови. Ну, а кто расчищал им дорогу, агитируя эсеров или поддерживая террористов (так, чета Мережковский–Гиппиус сделала имя Б. Савинкову). Да, большевики оказались страшней, но ведь возникли они не сразу. Связывает ли Сорокин свои пропагандистские усилия с ужасами революции? Напрямую нет, по крайней мере, в автобиографии. Конечно, на уровне общих схем Сорокин уже по горячим следам пытался объяснить, почему его партия (в широком смысле) проиграла в том революционном столкновении: «Настоящий ученый, жрец, факир — забывчив и недеятелен. Он всегда Гамлет в той или иной мере; для него всё — проблема. Каждый вопрос имеет сотню pro и contra. Прежде чем решить и действовать, ему нужно “обдумать вопрос”. В процессе этого обдумывания — методического, систематического и глубокого — энергия и время уходят. Для не учёного — всё просто. Проблем не существует. Он привык действовать прямо и все решать сразу. Отсюда следует: если одни замкнутые группы из поколения в поколение занимаются только или главным образом интеллектуальной работой, атрофия их воли и энергии действия становится неизбежной. Если другие из поколения в поколение занимаются лишь мускульной работой, у них должна быть гипертрофия энергии действия и недостаток энергии мышления. Каковы основные профессиональные функции правящей аристократии нового времени? — Чисто или почти чисто интеллектуального характера. Каковы социально-профессиональные функции “низов”? — Главным образом мускульная работа. Отсюда трагическая антиномия, в той или иной мере существующая в большинстве обществ и достигающая апогея в предреволюционные периоды. Она служит одной из причин импотенции воли и действия правящих слоев предреволюционного периода и бешеной слепой энергии, решительности и “прямоты действия” масс, которые указаны выше. Власть “не умеет хотеть” и “не знает, чего она хочет”... Массы, напротив, недостаточно думают и взвешивают свои акты и свои результаты» (см.: Сорокин, 2005, с. 405–406) . Все это, возможно, и верно, но выглядит довольно абстрактно. Правда, сам Питирим Александрович разительно изменился под влиянием выпавших на его долю испытаний. С позитивизмом и прогрессизмом было покончено. Да, он не раскаивается в непосредственно своей революционной деятельности в царской России, но «снимает» это противоречие на уровне более широких обобщений. Если в начале XX в. молодого Питирима Сорокина, как и многих его современников, захватила не только волна революционного энтузиазма, но и сопряженная с этим вера в «прогресс», то пережитые в ходе революции и Гражданской войны ужасы не могли не повлиять на основания мировоззрения самого П. Сорокина: «Волна смерти, зверства и невежества, захлестнувшая мир в ХХ цивилизованном, как считалось, столетии, полностью противоречила всем сладеньким теориям прогрессивной эволюции» (Сорокин, 1991, с. 167). П. Сорокин очень часто варьирует эти идеи, особенно в связи с работой над грандиозным трудом «Социальная и культурная динамика», где он приходит к выводу о глобальном кризисе так называемой «чувственной суперсистемы», выражением которой и были войны и революции переживаемого им столетия. Опасность возрастала также в связи с глобальным характером этого кризиса, помноженного на новые разрушительные возможности техники. Потому «во всей человеческой истории едва ли найдется другой, столь же критический период с точки зрения сохранения жизни на земле, столь же пораженный безумием людских масс и особенно правящих кругов, столь же отмеченный превращением человека в самого дикого и опасного из зверей. Человек-убийца, человек-разрушитель принес смерть телу, духу, уничтожил в себе Божье подобие. Всё гибло — тело, дух, вековая мудрость, прекрасные мечты» (Там же, с. 213–214). К сожалению, всё это плохо прочитано, а еще хуже воспринято как современниками, так и потомками. Если «долгий путь» Питирима Сорокина привел к подобным прозрениям, то не приведет ли их игнорирование к новым кризисам и потрясениям революционного или схожего с ними характера? Мы считаем, что Сорокин наиболее силен как социолог именно в анализе кризисных, рубежных, переломных эпох, а поскольку отсутствие кризисов нам не грозит ни в настоящем, ни в будущем, то сорокинское наследие объективно является весьма востребованным. Но анализ его «Динамики» и других более поздних и более зрелых работ — это уже другая тема. Пока же вернемся к заочному спору «Сорокин — Токвиль». Можно сказать, что этот старый спор продолжается и поныне. Как ни удивительно, но написанная более восьмидесяти лет назад книга Сорокина остается политически актуальной как для рассмотрения недавних событий в отечественной политической истории и того, что происходит сегодня, так и для анализа завтрашних перспектив. Таким образом, выполняется идея самого ученого, высказанная в известном, написанном, кстати, среди революционного мрака, учебнике «Система социологии»: «Важность явлений человеческого взаимодействия следует хотя бы из того, что мы в изучении их кровно и эгоистически заинтересованы. Знание этих явлений нам нужно, прежде всего, с точки зрения практической. Поскольку наука была и остаётся одним из орудий в борьбе за существование, постольку это значение она сохраняет и в области изучения человеческих взаимоотношений» (Сорокин, 1993, с. 59). Прежде всего приходится констатировать, что прогресс в познании причин революции в отечественных социальных науках со времен Сорокина был не слишком заметен. Советская историография на этот счет была сплошной мифологизацией и с объективной исторической наукой имеет мало общего. (Если бы подлинная история страны в ХХ в. была написана, то она оказалась бы более удивительной и необычной, чем то, что представляется в фантастических романах.) Советские труды о революции — это в основном идеологический заказ, меняющийся от одного вождя к другому. Эмигрантская литература несколько лучше, но она также страдала идеологической однобокостью. После краха режима, порожденного революцией, бывший предметом анализа Сорокина, казалось бы, открываются возможности для ее беспристрастного изучения. Но интеллектуальная и институциональная слабость отечественного обществознания не позволяют похвастаться многими достижениями на этом пути. Речь идет даже не об установлении множества отдельных фактов, но об их концептуальном осмыслении. Здесь приходится снова заимствовать старые и/или чужие, западные объяснительные модели. Это значит — быть неспособными к глобальной интеллектуальной конкуренции даже в вопросах, касающихся как нашего прошлого, так и настоящего. Конечно, в менее развитых и на порядок более поздно институционализирующихся у нас науках, таких как социология и политическая теория, дело обстоит ещё хуже, чем в комплексе исторических дисциплин. В советские времена к русской революции подходили с идеологическими мерками, беспрерывно прославляли, героизировали и мифологизировали эту величайшую катастрофу не только в отечественной, но и в мировой истории. В постсоветский период, наоборот, тему революции стремились табуировать, многие учебники политологии пронизывала такая «толерантная политкорректность», что главы и разделы, посвященные социально-политическим революциям, в них отсутствовали. В последнее время, правда, появляется кое-что интересное. Из того, что было сделано за два минувших десятилетия, мы бы отметили в первую очередь новаторскую работу В. Булдакова (Булдаков, 1997). Кроме того, мы считаем плодотворными научные поиски Ю. Пивоварова и А. Фурсова (Пивоваров, Фурсов, 2000), связанные с разработкой концепта «Русская Система», а также работы В. Соловья (Соловей, 2004; 2008). Это очень разные работы и авторы: В. Булдаков при анализе революции много внимания обращает на проявления психопатологии, создатели концепта «Русской Системы» анализируют своеобразное отношение власти и собственности в нашем прошлом и настоящем, В. Соловей, поднимая проблему «крови», пишет и об этнических причинах русских революций. Но при всей разнице подходов интересно то, что столь непохожие ученые стремятся концептуализировать термин «смута» применительно как к русской истории начала XVII в., так и к событиям начала и конца XX столетия. Возможно, это относится и к последующим бедствиям, ожидающим нашу Родину. Здесь мы согласны в основном с тезисом В. Соловья, что «лихие девяностые» означали лишь первый приступ очередной русской смуты, а ее новые проявления еще впереди. Разбор соотношения понятий «смута» и «революция» в русском опыте увел бы нас слишком далеко в сторону, хотя они кажутся близкими. У самого П. Сорокина можно встретить некоторые параллели между русской революцией 1917 г. и «русской революции XVII в.» (Сорокин, 2005, с. 367–368), но систематических сравнений её с пережитой им самим революцией он не проводит. Вопросы, поднятые Сорокиным в рассматриваемом труде, имеют не только академический и исторический интерес, но и практическую актуальность, относящуюся к сегодняшнему дню. Подобно тому, как политический класс Российской империи не смог извлечь практически-политических уроков из опыта Великой Французской революции с его якобинским террором и прочими эксцессами и привел страну к новым великим потрясениям, опыт собственно русской революции (в частности, анализ этого опыта Сорокиным) также мало учитывается в политическом развитии современной России. Смута конца ХХ в. была неким отражением Смуты начала столетия, и распад Советского Союза в каком-то смысле повторил крах Российской империи. Теоретически поначалу весьма забавные, эти проблемы имели очень болезненные политические и социально-экономические последствия. Всё начиналось как анекдот. После того как на Дальнем Востоке генсек М. С. Горбачев заявил о революционном характере так называемой «перестройки» (см.: Согрин, 2001, с. 22), партийные идеологи начали спешно подводить происходящие события под схемы революционной марксистско-ленинской идеологии. Без особых на то оснований брежневский период, в ходе которого жизненный уровень большинства населения нашей страны поднялся до невиданной в отечественной истории отметки благополучия (конечно, весьма скромной по сравнению с развитыми странами), начал трактоваться как кризисный, «застойный» и т. п., что выразилось в названии фильма уже упоминавшегося здесь режиссера «Так жить нельзя». Но политическая борьба в партийной верхушке с соответствующим пропагандистским оформлением неожиданно вызвала вполне серьезные последствия, которые привели как к реальному экономическому и социально-политическому обвалу, что вызвало резкое изменение положения значительной части активного населения в стране (совсем по Ленину и Сорокину), так и подлинную революционную трансформацию. Она привела к принципиальным изменениям в экономической, политической, социальной и культурной сферах жизни. События «перестройки» и глубина изменений после нее заставляют говорить о том, что, в общем, наша страна и общество действительно пережили некую великую революцию. По крайней мере, некоторые наиболее ярые из праворадикальных сторонников проводимые «верхами» изменения квалифицируют именно в революционных терминах (см.: Стародубровская, Мау, 2004) . Спор о происходивших в СССР и РФ трансформациях, по всей видимости, не угаснет и в дальнейшем, но их начало можно объяснить как с позиций Токвиля (попытки горбачевских реформ, вызвавших «революцию ожиданий»), так и с помощью взглядов Сорокина (учитывая резкое ухудшение социально-экономической ситуации в конце 1980-х–начале 1990-х годов). Однако последующие события как будто опровергают основные сорокинские посылы. На протяжении ельцинского десятилетия с его очень резким падением уровня и качества жизни, казалось бы, у населения должны были возобладать настроения если не революционной, то, по крайней мере, очень высокой протестной активности. Но этого не произошло, хотя, по данным соцопросов, эта готовность к протестам была очень высокой. Если бы мы верили отечественным социологам, то Кремлю и комплексу зданий на Старой площади грозила бы участь Бастилии и Зимнего дворца. Но в реальности ничего подобного не наблюдалось. Уровень социального и политического протеста был довольно невысок. Если он не был организован некими заинтересованными группами, теми или иными элитными сегментами, то эти протесты носили зачастую характер акций отчаяния (можно назвать коллективные голодовки 1990-х годов в Воркуте), но никакой серьезной угрозы постсоветскому политическому режиму в РФ эти протесты не несли. В чем же дело? Актуальным объяснением этого парадокса — резкого ухудшения социально-экономического положения и бессилия политического протеста — нам представляется комментарий известного российского политолога: «Сравнительные исследования авторитарных режимов не позволяют однозначно говорить о том, что экономические кризисы непременно ведут к их ослаблению. Статистически показано, что ни глубина, ни продолжительность экономического спада сами по себе не сокращают сроки их пребывания у власти… На пике социально-экономического и политического кризиса в 1997–1998 гг. опросы тогдашнего ВЦИОМ фиксировали, что примерно 25–30% российских граждан были готовы принять участие в акциях протеста; на деле же доля их участников была на порядок меньшей. Причину такого разрыва следует видеть в том, что социально-экономический протест в России зависел не столько от спроса на альтернативы существовавшему статус-кво, сколько от предложения на политическом рынке» (см.: Гельман, 2008) . Казалось бы, «увеличение подавления базовых социальных инстинктов» налицо, но при отсутствии соответствующих политических возможностей они не оформляются в организованный и результативный протест. В минувшее десятилетие это противоречие занимало многие умы. В качестве примера мы выбрали одну из работ, где прямо задавался вопрос об отсутствующем «социальном взрыве, которого всё нет и нет». Её автор, политический активист и аналитик левого толка, А. Н. Тарасов полагал, что к причинам, тормозящим протестную активность, относятся пропаганда в интересах новых господствующих групп, ригидность массовой психологии, обывательское сознание, с одной стороны, и криминализация населения — с другой, которые сдерживают социальный взрыв. Население России играет по правилам, которые навязаны теми, кто это население ограбил (см.: Тарасов, 2000, с. 469–487). Сам А. Тарасов считает, что для выступления против антинародного режима пока нет оружия, как в материальном смысле, так и идеологическом. А для подготовки подобия новой революции нужны будут новые лидеры с новой идеологией. Исторические прецеденты имеются, например, в Индии, которая, казалось бы, почти без особого сопротивления перенесла величайший в своей истории геноцид, развязанный английскими колонизаторами; с течением времени появились новые идеи, новые лидеры и новые средства борьбы. Если восстание сипаев было жестоко подавлено, то методы М. Ганди привели к стратегическому успеху. Произойдет ли в России нечто подобное (Там же)? Как нам представляется, именно сейчас ничего подобного не будет. Скажем, индусы были способны к широкомасштабной координации социальных действий, например устраивали бойкот английским товарам. Подобное в России сегодняшней выглядит фантастикой. Но не будем торопиться. Казалось бы, никакие революционные потрясения российскому политическому классу сегодня и завтра не грозят, значит, проблематика социологии революций для нашего государства более не актуальна. «Российский режим — с монопольным господством правящей группы, консолидированной элитой и минимальными возможностями для трансляции альтернативной повестки дня в механизмы принятия политических решений — создавал крайне неблагоприятную структуру политических возможностей для социально-экономического протеста. На этом фоне слабого опыта протеста и неблагоприятных условий для его реализации Россия и встретила начало экономического кризиса», — пишет В. Я. Гельман (Гельман, 2008). Но вряд ли российские элиты должны испытывать в связи с этим спокойствие и благодушие. Следующая революция в России возможна, но — какая? Интуитивное понимание того, что такое революция, тем не менее на практике и в теории порождает постоянные разночтения. Вряд ли стоит городить масштабные конструкции, утверждать о переходе от одной «общественно-экономической формации» к другой, о «локомотивах истории», влекущих человечество по дороге «социального прогресса», и т. п. Все это может увести в область оценок и идеологии, а, по нашим оценкам, революция — это величайшая катастрофа, приводящая во многих областях к колоссальному регрессу, невосполнимой деградации и т. д. Как правило, в ходе революционной смуты лица и группы, непосредственно «заварившие кашу», проигрывают и/или становятся жертвой неуправляемого революционного процесса, а планы послереволюционного порядка искажаются с поистине дьявольской изощренностью. Поэтому, дабы избежать лишних мировоззренческих споров, лучше выбрать в качестве рабочего такое определение революции, которое ставит во главу угла проблему политической власти. Как представляется, таким рабочим определением может быть формулировка Джека Голдстоуна, согласно которому, революция — «это попытка преобразовать политические институты и дать новое обоснование политической власти в обществе, сопровождаемая формальной или неформальной мобилизацией масс и такими неинституционализированными действиями, которые подрывают существующую власть» (Голдстоун, 2006, с. 61) . Такое сокращенное («минимизированное») понимание революции удобно для анализа. Благоглупости типа «лимит революций мы уже исчерпали» остаются на обочине. Легитимность власти демократическими средствами не достигнута, о социальной справедливости лучше не заикаться. «Ущемление базовых инстинктов», как выражался П. Сорокин, в результате кризиса — налицо. Есть и признаки токвилевского «закона». Ведь население России в текущем десятилетии стало жить лучше, правда, не слишком и к тому же обменяв право политического выбора на возможность пользоваться потребительскими кредитами. Теперь этот социальный контракт, точнее будет сказать «сговор», разрушен и нет экономических предпосылок для его восстановления. Но за предшествующие «семь тучных лет» успела произойти некая «революция ожиданий», которая сейчас имеет шанс обернуться политическими протестами. Это предпосылки революции, которые сами собой не «займутся». Встает вопрос о принципиальной роли «технических средств». Здесь очень часто можно слышать именно о технике (информационных технологиях как новом оружии, возможностях полицейского контроля и т. п.) — как будто при этих «технологиях» никакая революция технически невозможно. Все это напоминает утверждения о том, что развитие военных средств исключает войны. Разумеется, это не так. Революции, как и войны, никуда не исчезнут из истории, просто будут вестись по-другому. Если война уже не является бойней в ходе генерального сражения или длительного сидения в окопах, то ведь и революции настоящего и будущего это не «бежит матрос, бежит солдат, стреляет на ходу». Разумеется, изменяется форма их протекания, уменьшается интенсивность при увеличении длительности самого революционного протеста (хотя и не обязательно), возрастает роль информационной составляющей, в политическом действии растет роль не политических лозунгов и многое, многое другое. Для прояснения этих революционных элементов в современном политическом процессе, например, многое может дать понятие «мятежевойны», или «теория партизана» (см.: Шмитт, 2007). Всё это отдельная большая тема для обсуждения. Революция в России уже в обозримом будущем не кажется такой уж невозможной. Те, кто пишут о ней, проявляют определенное «социологическое воображение» (название книги американского социолога Ч. Миллса, которого, кстати, позитивно оценивал П. Сорокин). На сегодняшний день возможные сценарии этой новой русской революции уже написаны. Наиболее убедительной нам представляется версия Валерия Соловья, которую он предлагает в своей книге «Кровь и почва русской истории» (Соловей, 2008). У нас еще пока слишком мало материала для того, чтобы давать обоснованные прогнозы на будущее, поэтому надо смотреть в прошлое, учиться на событиях и идеях, уже имевших место в истории. Как писал выдающийся русский историк В. О. Ключевский, «история не учительница, а надзирательница, magistra vitae:она ничему не учит, а только наказывает за незнание уроков», что напоминает нам: надо страшиться новых наказаний со стороны строгой «надзирательницы — наставницы жизни», ведь исторические уроки мы, как и прежде, учим очень плохо. Важным нам представляется то, что российские элиты, как и раньше, не воспринимают демократические выборы в качестве прививки от революционной эпидемии. Ставка делается на запрет и превентивное подавление оппозиционных действий, политического протеста. В ближайшей перспективе эта тактика является высокоэффективной, «народ безмолвствует», большинство остается социально и политически пассивным. Но много ли людей требуется для организации групп политических террористов? Потенциальная опасность — насильственные действия меньшинства, радикальные группировки по образцу «Народной воли» (см.: Ковалёв, 2006). Появилась группа людей, психологически и морально «переступивших порог», сочувствие их действиям со стороны молчаливого большинства, чьи интересы грубо игнорируются и попираются властвующей элитой РФ. Институциональная структура для разрешения социальных противоречий в стране по-прежнему отсутствует, а попытки создания современных политических институтов в прошлом десятилетии вновь были прерваны властью. Очередное «ущемление базовых инстинктов» не заставит себя долго ждать, о чем свидетельствует наступление нового экономического кризиса. В этом «начала и концы», как выражался Л. Тихомиров, грядущей революционной ситуации или, скорее всего, спонтанного развертывания очередного приступа русской Смуты. Какими могут быть идеологический окрас и движущие силы новых революционных выступлений? Здесь власть совершенно права, не видя для режима опасности в потерявших политическую энергию коммунистах и связывая основную угрозу для себя с русским национализмом. Такой ловкий демагог и манипулятор, как В. Жириновский, уже использовал эту тему на недавних выборах, выбросив провокационный лозунг «Мы за русских, мы за бедных!». К сожалению, отождествление русских с бедными в современной РФ имеет под собой слишком много оснований. Как справедливо утверждает В. Соловей, «русские составляют социально подавленное и этнически ущемленное большинство (курсив мой. — В. К.) страны, социальное и национальное измерение в данном случае совпадают» (Соловей, 2008, с. 282). Главное, повторим, что при отсутствии работающих правовых и демократических механизмов разрешения противоречий в России (а везде и всегда есть различные интересы!), вне регулярно проводимых альтернативных, честных и справедливых выборов, энергия несогласия и протеста может быть канализирована в экстремистское русло. Есть и «подходящий образ будущего». Дело в том, что в российской истории оказывается пока не реализованным сценарий правой диктатуры (условно говоря, «вариант генерала Корнилова»). В глазах немалого числа соотечественников этот сценарий может показаться привлекательным, особенно в связи с растущим хаосом, стремительно вытесняющим «гламурный стабилизец» путинского образца. В этом случае не будет дефицита в идеологических разработках, обосновывающих установление именно такого порядка. Не будем забывать о глобальном контексте возможных политических потрясений, с которыми и ранее были синхронизированы русские Смуты. Возможно, это объяснимо с точки зрения теории экономических циклов, которую разработал погибший друг П. Сорокина Николай Кондратьев. Эти большие циклы несут с собой не только экономические, но и социальные, культурные, политические перемены. Ход и итоги развития мирового кризиса, в том числе и его политической составляющей, предсказать точно практически невозможно. Однако стоит задуматься над тем, что этот кризис только выглядит как «ипотечный», «финансовый» и т. п., но корни его скрыты гораздо глубже. Состояние экономики лишь выражает более глубокие причины мировых катаклизмов, глобальной социокультурной динамики, объяснить которые пытался П. А. Сорокин своей теорией о кризисе «чувственной суперсистемы». Этот глобальный кризис с неизбежностью будет усугублять собственно российские проблемы и может привести к политическим потрясениям, точно спрогнозировать которые нет возможности. Да, пока массовый и организованный протест оппозиции в нынешней России не возможен, но и в дореволюционной России не так уж много людей входило в революционное подполье. Тем не менее они нашли «точку опоры», чтобы перевернуть Россию. Такой точкой было массовое ощущение несправедливости действующей власти, потерявшей легитимность, что заставляло сочувствовать и поддерживать революционеров-террористов. Сердцевина революции — это не интеллектуальная критика правящего режима в оппозиционных изданиях (выдающихся умственных способностей здесь не требуется), не парламентские запросы и даже не выход на митинги протеста «несогласных». Это воля к тому, чтобы уничтожить, взорвать (порой в буквальном смысле) существующий порядок. Активные революционеры формируются из числа фанатиков, которым не жаль своих жизней и чужих. Когда в обществе растет число таких людей, пусть и относительно немногочисленное, оно готово к тому, чтобы на политическую поверхность прорывались радикальные действия. В несчастном для страны случае их успеха, эти «новые люди» (Чернышевский), «человеки из подполья», «бесы» (Достоевский) на годы устанавливают свой режим ужаса и террора. Часто историки забывают о криминальной, уголовной стихии, которая выходит из берегов в ходе революционных событий, хотя мемуары выживших в ходе революции (та же сорокинская автобиография) фиксируют эту составляющую. Радикальный политический переворот — это всегда и «великая криминальная революция» (опять воспользуемся определением С. Говорухина!). И отличить революционных маньяков от уголовников, определить преследуемые ими интересы зачастую попросту невозможно. Но главную вину за их победу несет неэффективная и несправедливая власть, которая радикализм усиленно пропагандирует, как в широком, так и, собственно, в узком смысле этого слова. Так называемые российские элиты давно отказались от диалога с обществом, от уважения к гражданам своей страны. Хотя если для элит Россия выступает в качестве «этой страны», то тогда многое становится понятным. И не стоит удивляться, что к «классовым» лозунгам экономической справедливости добавятся призывы «национально-освободительного движения». Чтобы поставить точки над «i», поясним, что сам революционный сценарий кажется нам катастрофой, после которой Россия может прекратить свое существование, и мы его отчаянно не желаем. Но, к сожалению, вероятность такого сценария следует оценивать как высокую. Революции вызревают не одно десятилетие, но их начало выглядит спонтанным и неожиданным, а потом скорость их распространения подобна страшному лесному пожару… Вывод, к которому приходит наш выдающийся социолог в конце своего фундаментального труда о революции, выглядит так: «Общество, не умеющее жить, не способное своевременно производить целесообразные реформы и бросающееся в объятия революции, платит за эти грехи вымиранием значительной части населения» (см.: Сорокин, 2005, с. 411–412).. Разве можно сказать, что нынешнее российское общество научилось жить и своевременно производить целесообразные реформы?.. Исследования и предупреждения Питирима Сорокина остаются весьма ценными и актуальными в России как для сегодняшнего, так и для завтрашнего дня. Литература 1. Арон Р. Этапы развития социологической мысли. М.: Прогресс, 1993. 686 с. 2. Булдаков В. П. Красная смута. Природа и последствия революционного насилия. М.: Росспэн, 1997. 375 с. 3. Гельман В. Я. Режим и граждане в условиях российского кризиса: уход, протест или лояльность? // Полит. ру. 24.12.2008 // http://www.polit.ru/institutes/2008/12/24/ gelman.html 4. Голдстоун Д. К теории революции четвертого поколения // Логос. 2006. № 5. 5. Ключевский В. О. Афоризмы и мысли об истории // Соч.: В 9 т. Т. IX: Материалы разных лет. М.: «Мысль», 1990. 526 с. 6. Ковалев В. Альтернативы безальтернативности: Заметки о трансформации политического режима в Российской Федерации // Свободная мысль. 2006. № 6. 7. Петлянова Н. «Шпионаши» // Новая газета. 2009. 16 февраля. С. 2–3. 8. Пивоваров Ю. С., Фурсов А. И. Русская Система как попытка понимания русской истории // Полис. 2001. № 4. 9. Согрин В. В. Политическая история современной России. М.: «Весь мир», 2001. 262 с. 10. Соловей В. Россия накануне смуты // Свободная мысль. 2004. № 12. 11. Соловей В. Д. Кровь и почва русской истории. М.: Русский Мiръ, 2008. 480 с 12. Сорокин П. А. Долгий путь. Сыктывкар: СЖ Коми, 1991. 344 с. 13. Сорокин П. А. Социология революции. М.: «Территория будущего»; Росспэн, 2005. 768 с. 14. Сорокин П. А. Человек. Цивилизация. Общество. М.: Республика, 1992. 544 с. 15. Стародубровская И. В., Мау В. А. Великие революции от Кромвеля до Путина. 2-е изд. М.: Вагриус. 2004. 512 с. 16. Тарасов А. Н. О безмолвствующем народе и «социальном взрыве», которого всё нет и нет // Русский исторический журнал. 2000. № 1-4. 17. Токвиль А. де. Старый порядок и революция. СПб.: Алетейя, 248 с. 18. Шмитт К. Теория партизана. М.: Праксис, 2007. 300 с. 19. Штомпка П. Социология социальных изменений. М.: Аспект-пресс, 1996. 464 с.
|
