Какая политика – такая и политология

В.А.Ковалёв[1]

РОССИЙСКАЯ ПОЛИТОЛОГИЯ В УСЛОВИЯХ
ИНВОЛЮЦИИ СИСТЕМЫ ОБРАЗОВАНИЯ И СОЦИАЛЬНОЙ ДЕГРАДАЦИИ

Политическая наука (в современном понимании) развивается в государствах, где развита сфера публичной политики. Если же последняя убывает со скоростью шагреневой кожи (как в период нынешнего российского безвременья), то вопросы о развитии политологии представляются слишком смелыми; речь идет о выживании. В общем, какая политика – такая и политология. Желательно также, чтобы политическая наука, как и любая другая, опиралась на развитую систему подготовки кадров. Важность политологического образования не подлежит сомнению, и эта область имеет свои частные проблемы. Но как бы хорошо (или плохо) они не решались в отдельных случаях, общей картины и имеющихся тенденций изменить это не может. Тем более, что в России налицо и кризис науки, и кризис образования.

Прежде чем говорить о собственно политологическом образовании, его связи с политической наукой, необходимо сделать несколько замечаний о положении дел в российских вузах, положении, которое нам представляется довольно типичным. Трудно понять как состояние нынешнего высшего образования в России (за исключением некоторых вузов, факультетов, образовательных центров, которые можно считать «островками благополучия») может быть состыковано с высокими стандартами Болонского процесса, о котором сейчас так много говорят. По-видимому, Болонский процесс в Европе будет способствовать улучшению управления образовательными процессами с угрозой для их качества. Что касается России, то здесь вопрос стоит гораздо острее. Даже просто адаптация к незнакомой системе оценок и образовательных ступеней на первых порах вызовет неизбежный психологический дискомфорт и экономические потери. Правительство РФ, кажется, такой переход считает выгодным, ибо в итоге это позволит еще больше экономить на образовании, но в принципе, оправданы ли тяготы трансформации в сфере образования для нашего общества.

Не впадаем ли мы в очередную утопию, и не станет ли «болонский процесс» шаманским заклинанием, которое будет затемнять реальное положение дел и мешать его анализу. Ведь, как мы видели, надежды на то, что «рынок» или «постиндустриальное общество» автоматически и волшебным образом выправит отечественную ситуацию, не оправдались и не могли оправдаться. Может быть, мы перестанем заниматься заговариванием и рассмотрим существующий сегодня кризис в образовании и еще более неприятные тенденции. Особенно тяжёлое положение сказывается сейчас на периферии.

Говорят, что нашему образованию сейчас катастрофически не хватает денег. Это правда, но не вся. Я бы сказал, что ситуация гораздо опаснее. За ту зарплату, что получают сейчас сотрудники в образовательной сфере, работать просто «грех», но то, как там работают и как относятся к своим обязанностям, заставляет говорить, что такая «работа» даже этих денег не стоит, ибо приносит вред. Зачастую, наблюдая вузовские будни, мы видим, что администрация преследует свои собственные цели, вспомогательный персонал не выполняет даже необходимого минимума своих обязанностей, при этом, трактуя их область очень расширительно, а, познакомившись с содержанием ряда учебных курсов, особенно по общественным дисциплинам, не знаешь, плакать или смеяться. Для сравнения, например, в нормальной корпорации за такое отношение к должностным обязанностям последовало бы неизбежное наказание, а от многих из тех людей, что сейчас как бы «сеют разумное доброе вечное» (а, кстати, и тех, кто учится) – постарались бы освободиться как можно скорей. Но в нынешних вузах этого никак не получается, ибо «кнут» не эффективен без «пряника». И даже если выгнать негодного работника, то следующий набор сотрудников будет еще хуже, что и показывают на практике кадровые волны в преподавательском составе последних полутора десятилетий. Ситуация не оригинальная. В экономике известны много случаев, когда в некой области нехватка ресурсов ведет к катастрофическому ухудшению качества рабочей силы, а это, в свою очередь, к тому, что и возможные инвестиции в отрасль становятся неэффективными и теряют смысл. (Отчасти это подтверждает попытка с созданием МИОНов – они не оправдали многие из возлагаемых на них ожиданий[2]).

В российской экономике, как справедливо пишет директор Центра макроэкономического анализа и краткосрочного прогнозирования Андрей Белоусов: «Возникающие риски связаны с тем, что при инерционном режиме развития накопление потенциала конкурентоспособности российской промышленности не будет поспевать за ухудшением социальной среды и социальной инфраструктуры – ЖКХ, образования и здравоохранения. Эти системы оказались в ресурсно-институциональной ловушке, которая обуславливает устойчивость тенденции их деградации. Суть ловушки состоит в том, что недостаточность ресурсов в этих сферах ведёт к ухудшению качества институтов, что, в свою очередь, снижает эффективность использования ресурсов и усиливает их недостаточность. Социальные системы начинают все больше сегментироваться - одни звенья могут поддерживать высокие стандарты качества услуг и ориентированы на высокодоходные группы населения, в то время как остальная часть деградирует.

В результате произойдет резкое усиление дифференциации населения по доступу к ресурсам. Эта ситуация, типичная для развивающихся стран с невысоким ВВП на душу населения: бедные слои не имеют доступа к образовательным ресурсам и тем самым лишены социальной мобильности и повышения доходов»[3]

Возникшая «ресурсно-институциональная ловушка» стала следствием неправильно выбранной стратегии (или злого умысла, корыстного интереса – как угодно). С конца 1980-х – начала 1990-х годов, когда наша страна впала в глубокий кризис, шаги ведущих акторов в сфере образования делались в направлении противоположной эффективному антикризисному управлению. Конкретно, вместо усилий по сбережению квалифицированных кадров был выбран путь экстенсивного расширения образовательной сферы, что очень напоминало принцип финансовой пирамиды, игры в МММ или ГКО – кредитов у будущего, которые вернуть не удастся. Можно предложить и другую аналогию – без всяких оценочных суждений - представьте себе Германию после Версаля, которая готовится к военному реваншу, но вместо сохранения офицерского корпуса держит в казармах орды необученных новобранцев. Проблема видится в том, что наших «новобранцев» (то есть студентов) будет скоро некому по-настоящему обучать. Для выбора этой в корне неправильной стратегии были, разумеется, свои причины, их можно перечислять долго. Но и результаты налицо. Вузы сейчас – это зачастую прибежища для бедных людей с потухшими глазами. При таком положении никакой «реванш истории», никакая «российская стратегическая инициатива ХХI века»[4] делаются невозможными.

Это расплата за то, что был взят курс на экстенсивное и стратегически бессмысленное расширение высшего образования, при неуклонном снижении его качества. Численность студентов за 10 лет возросла более чем в два раза, при оттоке из высшей школы квалифицированных кадров, бегущих от «бескормицы». Картину дополняет широкое распространение коррупции и псевдообразовательных услуг, которые не дают реальных знаний, а рассчитаны на выкачивание денег, создание дополнительных (и ненужных!) рабочих мест, выдачу всякого рода «корочек» и т.д. Перманентная нехватка ресурсов и неумелый менеджмент[5] усугубляют положение. А разве нынешняя государственная политика не действует в том же направлении? Мы действительно имеем шанс возродить "Россию, которую когда-то мы потеряли" - по модели 4-х классного образования церковно-приходских школ теперь утверждается 4-летний курс обучения в вузах[6]. Сначала система образования в РФ уничтожалась путем постоянного недофинансирования и профанации реального содержания учебного процесса, а теперь говорят о резком сокращении вузов. Нетрудно также заметить, что на кризис нашего высшего образования оказывают влияние ситуация с призывом в армию[7]. Но главную роль играет избранная экономическая модель, когда жизнь большинства населения (третьего мира, а теперь и России) не имеет экономической целесообразности[8], эта часть населения не нужна для «трубы». Пресловутая «голландская болезнь»[9] (о нефтезависимости см.[10]) делает её попросту никому не нужной. Ориентация на существование за счет преимущественно одного сектора ведет к превращению страны в «банановую республику» или «нефтегосударство»[11] Вузы – это способ временно занять молодежь. Высшее образование становится общим[12]. Значит, вузы – это уже не высшие учебные заведения, образования там – это даже не советские ПТУ, ибо профессиональная компонента страдает в первую очередь. Мока молодежь отвлекается. Делая зачастую вид, что получает высшее образование. Но что будет в недалеком будущем? Между тем, миллионы не сумевших профессионально реализоваться людей, множество недоучек – это хороший материал для всякого рода деструктивных действия. Недоучившиеся юноши «со взором горящим» готовили революцию; советская «образованщина» (А.Солженицын) провела перестройку так как провела. Разрушению страны предшествовало образование «сообществ мысли» (выражение Огюстена Кошена), и их идеологическая работа в «кружках», либо на пресловутых «кухнях». Разве будет нынешняя социальная апатия длиться без конца, а обладатели вузовских дипломов удовлетворяться продажей сотовых телефонов? Кажется, новых геростратов ждать осталось уже не долго.

Выход сейчас ищут в резком сокращении вузов, или в том, что для высшего образования усиленно строят еще одну ступень – элитное высшее образование – некий аналог «лиги плюща». Но резкое сокращение и/или настраивание представляется неизбежным; стратификация высшего образования, которое, разумеется, всегда было, сейчас станет еще сильнее и важнее разницы между отсутствием или наличием вузовского диплома. Элементарная причина этого в том, для такого количества мест в вузах просто не хватает подготовленных и способных ребят. Тем более что и средняя школа терпит кризис, и ее альтернативой уже давно стало репетиторство. С начала перестройки соперничали две тенденции – попытки творчество нового и разрушения уже сложившегося уровня образования. Последняя тенденция одержала решительную победу, что чревато дальнейшей социальной поляризацией.

Все это, в общем, известно. Теперь о модели, с помощью которой мне хотелось бы описать этот процесс и объяснить ситуацию с российским образованием и обучением политологии, в частности. Весьма эвристичной мне представляется инволюционная модель. Эту идею я позаимствовал у Майкла Бурового – социолога из Беркли. Он описывал реакцию России на рынок, опираясь - теоретически на «Великую трансформацию» К.Поланьи[13], а в области эмпирических исследований - изучение ситуации на промышленных предприятиях в Коми. Для сравнения: «великую инволюцию» или реакцию России на рынок» М.Буровой описывает так: «в перераспределительный вакуум, созданный административной экономикой, ринулись стаи посредников… Прибыль можно было получить только в биржевом царстве, но всегда за счет производства….»[14]. Хорошее описание дикого рынка в ельцинской России 1990-х годов. Понятие «инволюции»[15] заимствовано Буровым у К.Гиртца, и означает оно «доведение некоей традиционной формы до состояния истощения таким образом, что она становится обездвиженной вследствие чрезмерного усложнения частей»[16]. А теперь представим, что в роли «традиционной формы» выступает нерыночное советское образование. Оно, конечно, не было лучшим в мире, но, худо-бедно, потребности страны в квалифицированных кадрах удовлетворяло. Потом, если при переходе к «рынку» в экономике растаскивали госсобственность, то здесь варварски транжирили, по-кочевнически вытаптывали культурный потенциал. Мы имели активы, которые не смогли капитализировать (или этого не допустили), и которые подверглись варварскому расхищению, потому что их не смогли (не захотели) адекватно оценить. Некоторым было выгодно использовать их в качестве фактически бесплатного ресурса. По материалам исследования «Сколько стоит Россия» выходит, что «В России крайне недооцененными являются социальные отрасли (здравоохранение, образование, культура). Нашу страну сейчас никак нельзя назвать социальным государством», несмотря на конституционное закрепление данного положения»[17] И мы видим сейчас, что вузы - это магазины для торговли дипломами: на входе – контрактники с деньгами, на выходе дипломы им (плюс плановый набор, чтобы получить госфинансирование, которое не обеспечивает необходимых потребностей образовательных учреждений). Что происходит между набором и выпуском? Качество обучения мало кого волнует. Или, например, какие сигналы подает рынок, если репетитор за день может заработать столько, сколько профессор за месяц. Разве не безумие, скажем, готовить профессора более 20 лет и платить ему 200 с небольшим долларов – по десятке за год упорного учебного труда. Систему образования довели до истощения, так, как это описывается в инволюционной модели. Инволюция – это примитивизация, воронка, водоворот, омут, который затягивает и который уже не отпустит.

За годы «реформ» больше всего пострадали те, кто должен был работать на общее благо. Высшее образование изначально надо было сделать платным (из разных источников) или же строже соблюдать госмонополию. Министр Фурсенко недавно озвучил в Думе «цену вопроса»: теневой оборот в области образовательных услуг в РФ превышает полтора миллиарда долларов[18]. Это то, что наша система образования не получает нормальным путем, те ресурсы, которых не хватает ей для развития. И. сейчас уже поздно реформировать эту систему, она обречена. Остается спасать то, что еще можно спасти.

Мне, например, нравится заниматься политической наукой, но вовсе не факт, что в нынешних удастся сохранить себя в качестве политолога. Вопрос о сохранении тех или иных профессий, как средства реализации своего призвания – это сейчас проблема воспроизводства, вопрос профессиональной подготовки. Как обстоят дела в нашем цехе, у политологов?

При переходе к проблемам политологического образования я хотел бы, прежде всего, затронуть проблему связи получаемого образования с рынком труда. Они, мягко говоря, плохо коррелируются. Но почему об этом так мало говорится? Несколько лет назад, описывая опыты политологии в регионе, я задался вопросом об обучении молодых (и востребованных) политологов: «существуют претенциозные для провинции планы открыть отделение политологии в местном университете. Но в сложившихся обстоятельствах встает вопрос, что там преподавать, обучать практике проведения избирательных кампаний, чёрному PR, рассказывать о реальной практике политических отношений, дабы сделать выпускников конкурентно способными на рынке политического консультирования. Или же учить положениям абстрактной политической теории, чужеземной политической науки, которая, как и во времена советского обществоведения, будет иметь мало общего с реальностью в России и её регионах»[19]

Теперь этот вопрос имеет уже конкретные практические очертания. Авантюра с открытием специальности «политология» в Сыктывкарском университете состоялась и проблема трудоустройства на носу. Ребят фактически обманули. Где может работать политолог в провинции? Где угодно, если не по специальности. Для специалиста путей остается немного, условно возьмем: «практику» и «теорию». Под практикой подразумевается, видимо, политтехнологии и т.п. Но сейчас, в связи с известными политическими тенденциями, происходит не просто сокращение, но даже «схлопывание» рынка политконсалнига. Уже работающие политические консультанты «ходят голодные» и понятен их энтузиазм по поводу братской Украины. Они ринулись туда, с надеждой повторить успех российских президентских выборов образца 1996 года, что на Украине принесло известные (иные) результаты... А в провинции еще до недавнего времени рынок предвыборных услуг был захвачен московскими фирмами и некоторыми другими «варягами», а после отмены региональных выборов и подавно, кому нужны молодые специалисты по «политике», если сама политика принимает характер подковерных интриг за благосклонное внимание базилевса. Помощники в этом деле требуются, но со специфическими навыками, и знакомство с западной политологической премудростью, нормативными демократическими теориями скорее вредит. Готовить из политологов госчиновников – это не совсем по профилю, да, кроме того, в регионе действует своя академия госслужбы. Партии и партийные фонды – неразвитый институт с невысокой потребностью в кадрах. Остается советский вариант с «учеными» и «преподавателями», сейчас так называемого «обществознания». Однако и здесь возникают свои противоречия.

Первое связано с тем, что наука и преподавание у нас с советских времен были искусственно разделены. Это само по себе не очень хорошо. В вузах мало людей, которые кроме ведения «часов» демонстрировали бы еще серьезные научные достижения, а сейчас еще приходится «тянуть нагрузку» не в одном месте. Здесь и низкая зарплата, и то, что плодотворная научная деятельность в наших университетах фактически мало поощряется (во всяком случае, в материальном отношении результат здесь не оправдывает трудозатраты). Далее. Имея опыт работы в провинциальных университете и академическом институте, я затрудняюсь сказать, в какой из этих сфер процесс деградации зашел дальше и глубже. Здесь мы упираемся как раз в те проблемы инволюции, о которых говорилось выше.

Ещё специфика общественных наук такова, что сюда стремится (и попадают!) очень много непрофессионалов. Эту особенность очень метко подмечал Зигмунт Бауман, когда писал о том, что дилетанты не могут позволить рассуждать о составе звездного вещества, зато уж в проблематике общественных наук, которые оперируют вроде бы привычными словами, многие не видят ничего сложного[20]. Это объясняет, почему поле социологии и политологии столь привлекательно для набегов дилетантов, в том числе, и охотников за учеными степенями. К слову сказать, многие уважаемые профессионалы из столиц и провинций немало поспособствовали размыванию границ нашего научного цеха. Руководитель нашего субъекта федерации, например, доктор социологических наук. Когда же он успел написать диссертацию? Если для губернаторов и министров незаслуженная ученая степень – это лишняя побрякушка, которой они могут похвастаться, то для тех, кто пошел на ее присуждение, сиюминутные выгоды могут обернуться потерей личного и профессионального достоинства[21].

Квалифицированные кадры не идут в бедную отрасль. Зато нашествие «специалистов», которых много на кафедрах, и которым «все ясно» по прочтении двух учебников «Введение в политологию» - это уже неизбывная напасть. Вузовская система сейчас нечувствительна к разнице между специалистом с нормальным базовым образованием и выходцем из местного «колледжа», который занимает вакантную должность, потому что распределение специалистов из крупных центров в провинцию сейчас обеспечить невозможно. Да зачем же тогда открывать новые специальности, не обеспеченные деньгами и кадровым составом – это все та же пирамида заимствований у будущего, а, может быть, «чрезмерное усложнение частей».

Специфическая причина в области политологии связана с политической ситуацией в России. Признаки того, что демократический проект в РФ свернут, были видны уже давно. Российская демократия была фасадной и одним из признаков того, что это был случайный выбор, а не устойчивый курс являлся отказ от политического образования в вузах. Если угодно - от демократического просвещения. В образовательных стандартах курсы по социологии и политологии перестали быть обязательными. То есть правящий режим сознательно не захотел, чтобы молодежь получала информацию о современном обществе и приобретала некие умения анализировать происходящее в российском социуме и политической сфере особенно. Конечно, справедливо, что политология и социология, преподаваемая в вузах бывшими историками КПСС и научными коммунистами, была профанацией. Как правило, катедер-обществознание[22] не могло быть наукой, а перенимало эстафету у идеологии. Но не всегда это было так, а, кроме того, когда в провинциальных университетах для того, чтобы сохранить часы и ставки стали выбывающие часы по политологии компенсировать открытием отделений, специальности «политология» - это была профанация в квадрате.

К проблеме нехватки квалифицированных кадров и разрыва между исследованием и преподаванием добавляется специфический и философский след в отечественной «политологии». Многим это не понравится, но мне интересно продолжить мысль Алена Турена о том, что адекватной формой познания современного общества является социология: “Социологию часто определяют как критический анализ модерна…[23] По Турену именно для социологии больше подходит роль познания современных обществ. (И рядом с социологией здесь стоит политическая наука – добавим мы). Напротив, всякого рода «философии истории» и т.п.– это то, что было в предыдущие эпохи. Между тем, Россия в сфере обществознания застряла именно на вариантах «философии истории» (должно быть, это один из симптомов общества не вполне модернизировавшегося). Советский истмат выступал как крайняя форма этого устаревшего философствования[24]. Общество изучать было совсем и не нужно, достаточно было ссылок на авторитеты. Здесь же рядом находилась примитивная «марксистско-ленинская» идеология, которая уничтожила в марксизме тот творческий дух, который изначально в нем присутствовал. Между тем, многим ли лучше кафедры и кадры «социальной и прочей философии», далеко ли они ушли от партийной идеологии, в своем специфическом стиле выдавать за работы по обществоведению набор положений, которые невозможно не подтвердить, ни опровергнуть. (Кстати, какие проблемы так называемой социальной философии нельзя найти в корпусе теоретической социологии?). Изъяв из обязательного перечня социологию и политологию, чиновники от образования, между тем, оставили там «философию» и бедные аспиранты до сих пор вынуждены этот предмет сдавать, приспосабливаясь к извилистой эволюции умственного развития своих преподавателей-«любомудров». Но «проблема для российского интеллектуала не в том, чтобы дорасти до философствования, а в том, чтобы перерасти философствование».[25]

И это не просто «межкафедральный» спор. Разрыв между эмпирическими исследованиями и теорией, «дурное» философствование – очень для нас характерно. Я знаю регионы, где работ по политической науке просто нет. Есть «философия» и «политтехнологи» («практика против теории»[26]), между которыми зияет пропасть. Не развиты и не будут развиваться теории среднего уровня. Отечественные обществоведы не знают, как актуальную анализировать политику, чтобы этот анализ отличался от высказывания личного мнения и газетного памфлета.

Как признает, например, хабаровский автор, «Философские (теоретические спекуляции исходят из априорно заданных положений, а наличный массив эмпирических данных существует как бы сам по себе и привлекается лишь для легитимизации преданного знания». [27]

Даже в случае, если мы имеем дело с хорошими специалистами, которые читали и поняли западные источники и при их изложении по-русски у них получается грамотная компиляция[28] – всё равно без применения этих знаний на практике они не являются сильными учеными. Здесь можно сказать, что нельзя научиться плавать, не заходя в воду. Российская политология не возникнет не из дикости доморощенного философствования, ни из старательных переводов с английского. В принципе, самостоятельная российская политология может вырасти из грамотного анализа российской политики. Общей проблемой для российской политической науки является то, что она может развиваться как ответ на вызовы общества. Нашего общества. Применительно к регионам это значит, что так успешное развитие политологии может происходить лишь в связи с политическим исследованиями. Мы исходим из императива неразрывности исследовательской практики и преподавания. Иначе получится в лучшем случае трансляция. Но здесь опять приходится возвращаться к реальной политике.

Есть ли сейчас социальный заказ на создание адекватных моделей российского политического процесса? Похоже, что ни от общество, ни власть в этом особенно не заинтересованы. Наоборот, мы имеем другие тенденции.

Ученые политологи сейчас в России почти не нужны, востребованы политические комментаторы, манипуляторы, провокаторы и т.д. Конечно, политическая наука останется. Но большой ли интерес писать о выборах, если их итог предрешен, лучше уж исследовать мировую политику или взять «чисто академическую тему».

Для развития политологии в регионах такой поворот в российской политике особенно неблагоприятен. В 1990-е годы многие столичные коллеги со снобизмом смотрели на так называемую «политическую регионалистику». Действительно, разнообразие текстов, которые попадали под эту шапку, зачастую не относились к науке вообще. Но был объект для исследования – конкурентный и непредсказуемый политический процесс в регионах; и был растущий интерес к этому, который выводил провинциальных обществоведов из затхлой догматики «схоластического теоретизирования. Вместе с тем, российская политическая регионалистика демонстрировала несомненную способность развиваться от атеоретических очерков и «плотных описаний» к построению более сложных моделей и компаративистике. Конечно, применение методов сравнительной политологии к кросс-региональным исследованием было неким подобием «политологии для бедных», но, тем не менее, это была политическая наука. Теперь ее, похоже, не будет, а произойдет возврат к советской идеологической модели. И благодарить за это надо не только «путинский режим». Бюрократия, конечно, преследует собственные интересы, но для своего реванша она нуждалась в идеологическом оправдании. И аргументы для реставрации псевдосоветской модели были ею получены и от отечественных обществоведов.

В предыдущее десятилетие в Российской Федерации, казалось, произошло «рождение политики» (как конкурентной демократической практики с непредсказуемым итогом). Да, на практике российский федерализм, политические партии, выборы разного уровня, функционирование этих выборных органов и т.д. выглядели неприглядно, иногда до уродства. Но это – было. И всю эту политику можно было описывать и изучать, критиковать – конечно. Некоторые из отечественных обществоведов стали учиться анализировать эти процессы; политическая практика подталкивала их к изучению политической теории (также, еще с перестройки мощный импульс получила социология). Но большинство «коллег» предпочло иной выбор. С одной стороны это был теневой сектор экономики – политтехнологии с многомиллионными оборотами. Конечно, можно и нужно говорить о «политическом рынке» (Идея Й.Шумпетера). Но у нас это был рынок с теневым нерыночным способами достижения победы, где никто не предотвращал монопольный сговор, не принимал «антитрестовское законодательство», где расцветали коррупция и силовое предпринимательство, где закон не ставился ни во что, а правовые нормы использовались очень избирательно. Такого «политического рынка» страна не выдержала, и население сейчас одобряет меры по его демонтажу.

С другой стороны, многотысячный хор, называющих себя «политологами», аналитиками, экспертами и пр. подобной публики во всю мощь отрицал возможность российской демократии как таковой. Все эти бесчисленные «евразийцы», «православные монархисты», «геополитики», плохо замаскированные поклонники диктатуры вождей и пр. мыслители на вопрос о возможностях российского демократического транзита отвечали решительным НЕТ. Это отрицание находило массовую поддержку на кафедрах общественных наук, где бывшие партийные идеологи привыкли жонглировать фантомами и защищать диссертации о несуществующих явлениями. В начале 1990-х годов была совершена принципиальная ошибка, когда вместо того, чтобы после некоторого периода для реального переобучения, подавляющее большинство преподавателей и «теоретиков» марксизма-ленинизма нужно было просто уволить. Им же дали возможность приспособиться и стать «политологами».[29] Теперь, действуя в своем привычном стиле, эти обществоведы заболтали, удушили неокрепшую политическую науку в нашей стране. Встреча с действительностью, где политический выбор существовал не только для руководства, вызывала у них жуткий дискомфорт. Конечно, ностальгия по сталинизму – это крайность, хотя и распространенная. Была и более деликатная проблема, связанная с отечественной социальной мыслью. «Русская философия» обрела за последние два десятилетия массу новых поклонников, особенно из тех, кто разочаровался в марксизме-ленинизме. Разумеется, национальная идея является важнейшей частью национальной культуры. (Как ни вспомнить, лихорадочные поиски в 1990-е годы «национальной идеи», по призыву из Кремля)[30]. Но в данном, частном, случае проблема заключается в том, что отечественные мыслители могли быть «прогрессивными» или «реакционными», но у них не было опыта жизни в условиях политической свободы в России, а, следовательно, и возможностей для осмысления такого рода отечественных практик. Для наших обществоведов, привыкших к обильному цитированию классиков, оглядке на авторитеты, было, вероятно, трудно, справиться с мыслью, что выдающиеся учителя могут чего-то не знать. Похоже, поэтому, критика демократии по западному образцу позапрошлого века принималась у нас за чистую монету и актуальный политический комментарий[31]. Ситуация усугубилась тем, что попытка отечественной демократизации проходила на фоне социально-психологической травмы от поражения в «холодной войне», распада СССР, «дикой» приватизации» и т.д.

Всего за полтора десятилетие совместными усилиями «технологов» и «идеологов» демократический проект в России был успешно дискредитирован, бегство от свободы, наконец, удалось. Что же теперь?

Вероятно, ответ нам даст аналогия с советскими временами. Ведь тогда очаги политической науки тоже существовали и даже развивались[32]. Анализ, в первую очередь, международной политики будет востребован; политология была и будет в центрах по типу МГИМО, ИМЭМО и т.д. Для внутренних нужд политический анализ тоже сохранится, но пространства для него будет меньше. Но на всех уровнях повысится спрос на людей, которые умело смогут растолковывать народу решения «партии» (власти). По поводу племени российских политологов, уже довольно многочисленного, строить прогнозы трудно. «Мягкий» сценарий предполагает, что на них просто не будут обращать внимания и предоставят самим себе: кому интересна горстка чудаков, до крика дискутирующих проблемы, которые не представляются «чисто конкретными», а в условиях контроля над федеральными телеканалами - какую опасность для режима могут представлять малотиражные издания или мало посещаемые» сайты? «Жесткий» вариант заставляет опасаться того, что найдется немало типов, желающих продемонстрировать свою преданность режиму и выслужиться: тогда явочным порядком в отношении тех, кто позволил себе критику действий родного государства или (боже упаси!) Путина, возобновиться ритуал идеологических проработок, профессиональных ограничений и других дисциплинарных практик из арсенала комитетов КПСС и опыта КГБ.

Слова «политология» будет широко употребляться, но науки за ним будет не много. Исследовательская работа тоже будет допускаться, но в ограниченных объемах (примерно, как для «конкретных социологических исследований» со времен «оттепели»). В провинции можно будет, например, описать выборы руководителей муниципальных образований – по новому закону о местном самоуправлении их количество резко возрастает. Но изучение этих локальных событий вряд ли будет открывать для политического знания теоретические перспективы. Будут культивироваться псевдополитические формы активности, для молодежи, (к примеру, в регионе придумали выборы в «молодежный парламент» - какое-то подобие комитетов комсомола). Разумеется, в условиях, когда роль даже законных представительных и законодательных органов неуклонно падает, эта игра в политику не переходит ни во что, связанное с реальной властью. Содержание же политологического обучения (особенно в провинции) будет становиться все более официальным и государственно-центричным.

Хорошо это или плохо, но данное состояние не продлится слишком долго, и за ним нас будет ждать новая инволюционного паралича, для преодоления которого, может быть, властями и даже обществом будет востребована политическая наука.

Резюмируя, можно отметить, что нынешняя система подготовки кадров политологов, особенно в провинции, скорее вредна, чем полезна[33]. Допустим, я веду курс студентов, где при предъявлении нормальных требований будет отчислено 80-90% контингента. Но этого не будет, так как у преподавателей тоже нет возможностей работать в полную силу (даже если есть способности и желание), ибо вынужденность многочисленных приработков, жесткая и перегруженная программная сетка, а также необходимость сохранять численность студентов приводят к тому, что реально отсеиваются лишь 10-20%[34]. Преподавателя делают вид, что учат, а студенты – что обучаются. Разве это не напоминает анекдот брежневских времен? Качество образования в нашей стране и без того резко упало, но если знания строителя и врача поддерживаются какими-то традициями и проверяются практикой, то в таких специальностях как «политология» ни того, ни другого часто нет. Именно подобные специальности открывают простор для профанации образования. Но этим отрицательные последствия такого обучения не ограничиваются. При нормальной системе образования 10-20 % студентов из нашего примера могли бы стать хорошими профессионалами, а так они теряются в общей серой массе. Единственный эффективный выход для них – это интенсивное самообразование, самостоятельное освоение материала, классики, в первую очередь, но среди нашей молодежи понимающих это довольно мало[35], и к тому же в направлении дополнительных усилий нужна помощь старших коллег, которая часто не приходит. В итоге, даже из тех, кто хочет и может учиться по специальности, профессионально подготовленными становятся меньше людей, нежели при условии интенсивного обучения со строгим контролем его результатов. (Забавно наблюдать, когда абитуриентов СыктГУ зазывают на политологическую специальность в буклетах пишут «политолог – профессия элитная». Интересно, когда это отбор в элиту осуществлялся через «халяву»?!)

Но и этим отрицательные последствия такого отбора не ограничиваются. Рынок труда для наших выпускников плохо сформирован; и люди, которым даже как-то удалось получить неплохие знания, конкурируют на нем с теми, кто учебой не очень себя обременял[36]. В огромной, и все разрастающейся области массового высшего образования диплом о нем все реже становится признаком квалификации. Это кстати и подтверждает то, что люди, учившиеся по нашей специальности на Западе могут чувствовать себя «гуру» посреди такой массы недоучек, не только потому, что они знают английский и корпус зарубежной литературы по специальности, но и потому, что в процессе обучения с ними нормально работали и профессионально спрашивали. Разумеется, среди тех, кто учился и стажировался на Западе, нельзя отрицать более высокого уровня способностей, ибо хотя их число растет, пробиться все равно трудно. Быть «выездным»[37] в современных условиях – это огромный дополнительный ресурс и резко менять положение, в принципе, не в интересах этой группы. При этом в нашем профессиональном цехе стратификационная модель примерно соответствует общим тенденциям расслоения в постсоветский период, пропасти между элитными и периферийными вузами и т.д. Это не очень хорошо, даже для тех, кто обладает ныне бесспорными преимуществами, ибо сужает рынок для потребления продуктов их профессионального труда среди коллег в собственной стране; остается Запад – где и своих специалистов достаточно, а российские излишни. Впрочем, рост числа хороших специалистов внушает оптимизм, хотя это происходит не благодаря, а вопреки нашей системе образования.

При описании подобных безобразий, мы вовсе не склонны считать, что ситуация в нашей политологическом цехе является какой-то особенно катастрофичной. Вовсе нет, если не смотреть на нее только изнутри, описывая свои профессиональные страдания. Просто политология входит сейчас в зону, где широко распространено симулирование занятости, основанное на квази-высшем образовании (Об этом см. выше). Так получилось в силу сочетания ряда имевшихся традиций, недоразумений, ошибок и, главное – политических обстоятельств. Перспектив для развития отечественной политологии изнутри нее не увидишь[38]; они не просматриваются в силу отсутствия де факто спроса на политическую науку. Перспектив и не появятся, даже если вдруг будет, что предложить. Конечно, дело не том, что политология не нужно вообще. Но мы видим, что многое из того, что объективно полезно и даже жизненно необходимо в постсоветской России не востребовано. Жалкое состояние отечественной политологии – это, во многом, следствие того политического режима, что существует в РФ. Это вопрос более широкий, вопрос политического выбора, если угодно.

Если этот выбор будет отвечать потребностям развития политической науки, то особых проблем я не вижу. Возникнет нормальная система подготовки и переподготовки российских политологов. О том, что это, в принципе, возможно, свидетельствует опыт Европейского университета в С-Петербурге. Там, что за три года аспирантуры из провинциальных «золушек» можно сделать политологических «принцесс». Сочетание инвестиций и менеджмента, нормальных условий и достойной оплаты труда, конкурсного отбора и строгого контроля, агрессивной профессиональной среды и современных образовательных технологий проблему решит. Но не благодаря нам. В конце концов, вопрос подготовки в России нескольких сот (тысяч) специалистов по политике с нормальной квалификацией не труднее, чем, например, налаживание выпуска электроники в странах Юго-Восточной Азии. Да, конечно, это совершенно разные вещи и тема о культурной «почве» стоять будет очень болезненной. Но для страны, промышленность которой так и не смогла выпустить качественного видеомагнитофона, общества, чья культурная «почва» которой из раза в раз отторгает науку как нечто чужеродное[39], государства, где поле образования заросло разнообразными сорняками, которое мы сами не силах прополоть, - придется учиться смирять собственную гордость и учиться работать по нормальным правилам. Или быть к этому принужденными.

Хотя в нынешних российских обстоятельствах вопрос в том, когда и благодаря чему нынешний тренд прозябания может быть изменён, остается открытым.

Уважаемые читатели! Мы просим вас найти пару минут и оставить ваш отзыв о прочитанном материале или о веб-проекте в целом на специальной страничке в ЖЖ. Там же вы сможете поучаствовать в дискуссии с другими посетителями. Мы будем очень благодарны за вашу помощь в развитии портала!