|
Л.Е.Бляхер РЕСПУБЛИКА ТАДЖИКИСТАН – ПРОБЛЕМНЫЙ УЗЕЛ ЦЕНТРАЛЬНОЙ АЗИИ
Предварительные замечания Республика Таджикистан – одно из наименее политологически исследованных государств Центральной Азией. В отличие от других центральноазиатских частей постсоветского пространства, которым посвящены многочисленные труды, Таджикистан привлекает к себе внимание политологов лишь в экстраординарных случаях, причем преимущественно внешних по отношению к ситуации в самой республике (наркотрафик, религиозный экстремизм, внешнеполитические конфликты в регионе). В других ситуациях политологический анализ, как правило, уступает место этнографическому описанию. Между тем именно в Таджикистане наиболее полно и ярко проявляются политические проблемы региона. Именно через него идет основной поток наркотиков в Европу. Именно здесь подпольные религиозные организации пользуются наибольшей поддержкой масс. Именно здесь гражданское противостояние вылилось в масштабный вооруженный конфликт. Именно здесь энергетические сложности поставили население на грань гуманитарной катастрофы. Конечно, перечисленные проблемы касаются не только Таджикистана. С наркотрафиком и религиозным фундаментализмом безуспешно борются все страны региона. Политическое и силовое противостояние в любой момент могло перекинуться на соседние государства. Казалось бы, такая ситуация должна стимулировать интерес к происходящему в республике. Тем не менее на практике мы видим обратное. При том что никто не отрицает значимость данных проблем, все они исследуются и анализируются извне. Проблема наркотрафика рассматривается как проблема национальной безопасности России, проблема распространения религиозного фанатизма и экстремизма – как угроза светскому режиму Узбекистана и т.д. Подобный взгляд «извне», безусловно, имеет право на существование, но, как и любой взгляд «извне», он дает лишь часть знания. Более того, само это знание оказывается ущербным – по той самой причине, по которой нередко оказываются ущербными этнографические исследования. И дело тут не только в том, что фиксируемые феномены интерпретируются в терминах иной культуры, хотя уже одно это чревато ошибочными или во всяком случае односторонними интерпретациями (вроде интерпретации первыми миссионерами группового брака у аборигенов Полинезии как «сожительства братьев с сестрами»). Дело в том, что при взгляде «извне» зачастую крайне сложно выделить действительно значимые феномены. Однако взгляд «изнутри» тоже не может считаться идеальной позицией для наблюдателя, поскольку чреват превращением политологического акта в акт политический. Теряя ресурс дистанцирования, исследователь фактически отождествляет себя с изучаемым объектом. В результате дальнейший анализ по сути становится формой саморефлексии объекта и в этом смысле исследованием не является. Он, бесспорно, важен и интересен, но только как материал для другого исследования. Для того чтобы сделать анализ адекватным, порождающим новое знание, а не просто новый материал для исследования, необходима особая – пограничная – позиция. Ученый должен как бы раздвоиться на аналитика и информанта, не совпадая ни с одним из модусов. Такая позиция обретается в нашем случае в силу самой специфики проекта «СНГ: Terra Incognita». Международный характер проекта, его установка на политологическое описание ситуации при включенности исследователей в соответствующий культурный контекст открывают возможность как для дистанцирования от конкретных политических событий, так и для понимания смысла видимых явлений.
Советское наследие О связи между советским режимом и постсоветскими политическими практиками писалось уже много. Однако не следует забывать, что наследие, оставленное Советским Союзом государствам Центральной Азии, более чем противоречиво. Оно накладывается на досоветские традиции, порождая сложнейший комплекс политико-экономических проблем, без решения которых невозможно выработать сколько-нибудь эффективный ответ на региональные вызовы. Досоветские государства Центральной Азии не носили этнического характера. Бухарский эмират, Кокандское и Хивинское ханства, как и более ранние политические образования (Бухарское ханство Шейбанидов), строились на иных принципах. В основе территориального оформления государств лежала целостность природно-хозяйственного комплекса, потребность в контроле над городами и дорогами, орошаемыми полями и пастбищами, а главное – над распределением водных ресурсов. Как известно, родина одной из древнейших земледельческих культур мира – Центральная Азия – располагалась в зоне проблемного орошения. Именно поэтому там нельзя было обойтись без «дополнительных» видов хозяйства – отгонного и кочевого скотоводства, ремесла и торговли. Ситуацию несколько облегчало то обстоятельство, что по этой территории проходил Великий шелковый путь. Маверанахр – политическое и географическое ядро региона – многие столетия был мостом между Китаем и Передней Азией и далее Европой. Торговля восполняла то, что не могла дать природа. Не случайно важнейшие торговые пути выступали здесь объектом наиболее активных военно-политических действий. Перемещение торговых путей на океаны привело к обособлению Центральной Азии. Уже к началу XVIII в. регион, по существу, превратился в изолированный от внешнего мира географический анклав. Торговля больше не компенсировала недостатки климата. Показательно, что именно с этого момента Центральная Азия перестает порождать великие империи типа державы Саманидов или Тамерлана, стремившиеся объединить под своей властью все медиаторное пространство между Дальним Востоком и столь же дальним Западом. Подобные объединения утратили свой исторический смысл. Смысл позднейших объединений иной. Точнее, их несколько. Первый и главный – обеспечение и регулирование доступа к двум ключевым ресурсам: земле и воде. Со времен становления земледельческой культуры Маверанахра поддержание ирригации было важнейшей функцией власти. Нарушение системы орошения грозило опустошением целых областей. В силу крайнего дефицита орошаемых земель и неравномерности доступа к ним в разных областях власть с необходимостью начинала выполнять функцию перераспределения доходов и ресурсов. Собственно, до тех пор, пока власть обеспечивает хотя бы символическое перераспределение ресурсов, она и пользуется поддержкой. Другой, не столь явный, смысл – регулирование демографической ситуации. Конечно, речь не идет о целенаправленных мерах в стиле Китая 1970-х годов. Но постоянные войны между государствами региона, периодический голод и т.д. должны были компенсироваться. Как показал С.Панарин, региональное хозяйство всегда базировалось на крайне трудозатратных типах деятельности. Отсюда – не только устойчивая традиция многодетной семьи, но и появление особых форм организации (авлоды, махалли), выступающих, с одной стороны, низовыми ячейками политической структуры, с другой – инструментами взаимоподдержки населения в рисковых ситуациях. И, наконец, третий смысл – организация частью свободного, частью принудительного обмена между кочевым (скотоводческим) и оседлым (земледельческим и городским) населением. Набеги кочевников на города и села Маверанахра превратились в более или менее стабильное взимание подати кочевым «политическим классом». Институционализация подобной системы позволяла обеспечить регулярный взаимообмен между производителями земледельческой, животноводческой и ремесленной продукции. При этом «выход» вовне был минимальным. Он ограничивался эпизодическими контактами с Ираном и Индией, а также с западными провинциями Китая. Последние два смысла (две функции) основывались на сложном переплетении сетевых и иерархических взаимодействий. Сетевые структуры, функционирующие внутри общины, находились в подчинении «благородного сословия», владельцев или распорядителей земли и воды. Они-то и выступали организаторами обмена и одновременно социальной поддержки подданных. Этничность при этом размывалась. Наряду с этноязыковой идентификацией существовали иные локальные идентичности, зачастую более сильные. Обладая малым объемом ресурсов, находясь почти в полной изоляции, поздние политические образования Центральной Азии были слабыми и рыхлыми. Поэтому они стали легкой добычей русских войск. На первом этапе подчинение России (в форме протектората или прямого включения в ее состав) мало сказалось на жизни коренных народов Центральной Азии. Тем не менее можно выделить несколько значимых изменений. Одно из них – это активное переселение в регион «европейцев». Вместе с «европейцами» в Центральную Азию пришли и новые – индустриальные – виды деятельности. Впрочем, охвачены ими были главным образом приезжие, в то время как сами коренные жители (и тюрки, и таджики) продолжали трудиться «на земле». Другая новация – изменение направления транспортных, а тем самым – и торговых путей. Если прежде, несмотря на относительную изоляцию, Центральная Азия тяготела к Ирану и Индии, то теперь торговля развернулась на Север, в Россию. Эта переориентация дала толчок последующим хозяйственным изменениям. Все больше земель изымалось из привычного хозяйственного оборота и отводилось под хлопок. Вхождение в общероссийский рынок подрывало традиционное для региона разделение труда, делая экономику Туркестана крайне уязвимой. Наконец, прекращение локальных войн и некоторый экономический и социальный прогресс привели к постепенному росту населения региона. Все эти изменения – политические, экономические, демографические – получили новое качество в советский период. С установлением советской власти на карте региона появляются национальные государства. Сколь бы произвольными ни были границы, в минимальной степени учитывающие этнический состав населения, сам факт их наличия активизирует процесс оформления наций. Из многочисленных диалектов формируется литературный язык. Наряду с локальной и областной (житель Гиссара, Куляба, Бухары и т.д.), а также глобальной (мусульманин) идентичностями, возникает идентичность политическая. Искусственно проведенные «квазигосударственные» границы становятся важнейшим элементом самовосприятия жителей, именно в них выстраиваются властные отношения. Этнические группы (северяне и южане в Таджикской ССР) вынуждены вырабатывать механизмы сосуществования. Социально-территориальная стратификация дополняется этногрупповой. «Ходжент правит, Памир танцует, Гиссар торгует, Куляб охраняет» – эта формула дистрибуции власти, возникшая еще в Бухарском эмирате, продолжала действовать на протяжении большей части советской эпохи. В основе такого распределения ролей лежали сельские сетевые структуры. Сельские «семьи и роды», организованные в соседские общины, выделяли из себя региональную (локальную) элиту. Данная структура, составлявшая «неформальную» ткань общества, постепенно «прорастала» в «ткань» формальную. Элита, распоряжавшаяся совокупным ресурсом общины, «захватывала» ту или иную сферу, которая затем «обживалась» представителями соответствующего локального объединения. Место личной карьеры занимала борьба кланов. Сохранению подобной структуры во многом способствовала ставка на «народный ислам» и общинные формы социальной организации (в противовес относительно модернизированной духовной и светской аристократии Туркестана и Бухары) в ходе борьбы за утверждение советской власти в регионе. Немаловажное значение для распределения сфер власти в Таджикской ССР имело и то обстоятельство, что в процессе «национально-государственного» размежевания в регионе культурные и политические центры таджиков (Бухара и Самарканд) оказались на территории соседнего Узбекистана, ставшего в известном смысле наследником Бухарского ханства. Сам же Таджикистан (Восточная Бухара) был сформирован из относительно независимых бекств (Дарваз, Гиссар, Бальджуан, Каратегин), лишь в XIX в. вошедших в состав Бухарского эмирата. Поэтому (хотя и не только) в первые десятилетия существования республики ее политическая элита импортировалась извне и не была связана с основными кланами. Естественно, что такая элита ориентировалась на относительно «цивилизованных» уроженцев Севера (Ходжент) – и на «Москву», ибо даже в союзе с «ленинабадцами» (советское название Ходжента) не могла обойтись без опоры на Центр. Оттеснение от власти южных областных элит вызывало более или менее явное «брожение» весь советский период, вплоть до прямых столкновений в конце 70-х годов. Еще более серьезными оказались для Таджикской ССР последствия советской модернизации. По существу, территория республики представляла собой искусственно вырванные из единого тела Туркестана области, причем наименее хозяйственно развитые. Промышленные и торговые центры, основные сельскохозяйственные угодья остались за ее пределами. Полностью отсутствовавшие к моменту появления этого искусственного образования промышленность и наука создавались по прямому указанию Центра и при сильнейших финансовых и ресурсных вливаниях. Возникавшая в результате потребность в рабочей силе удовлетворялась за счет привлечения квалифицированных кадров из России. Миграция в город сельского населения была очень незначительной. В Таджикистане, как и в большинстве других регионов Центральной Азии, урбанизация протекала крайне медленно. Подавляющее преобладание сельского населения сохранялось – и сохраняется. Но само это население претерпело за годы советской власти кардинальные изменения. Сельское хозяйство в «Восточной Бухаре», где дефицит земли, характерный для региона в целом, усугублялся горным ландшафтом, было в минимальной степени товарным. Будучи крайне трудозатратным, оно могло обеспечить лишь выживание, что достигалось благодаря совмещению богарного земледелия с садоводством, огородничеством и овцеводством. С переориентацией на выращивание технических культур, прежде всего хлопка, самообеспечение оказалось нарушено. Хлопковые поля повсеместно вытеснили из долин сады. Семейные крестьянские (дехканские) хозяйства уступили место крупным сельскохозяйственным комплексам. В лучшие годы на территории Таджикистана производилось до 1 млн. т хлопка. Однако доходов от его реализации не хватало на приобретение даже самого необходимого. На протяжении всех советских лет между уровнем жизни в столице республики – Душанбе и в отдаленных кишлаках существовал громадный разрыв. Ситуация осложнялась развитием системы здравоохранения и, соответственно, снижением смертности. В условиях сохранения традиций многодетности повышение качества медицинских услуг привело к демографическому взрыву. За годы советской власти население Таджикистана увеличилось почти в 8 раз, причем главным образом за счет сельской местности. К 80– 90-м годам ХХ в. демографическое давление возросло до катастрофического уровня. Одновременно изменился и характер сельской занятости. Поскольку, в отличие от комплексного хозяйства предшествующего периода, производство хлопка не требовало постоянного присутствия значительного числа рабочих рук, возникла скрытая («сезонная») безработица. Исторический опыт показывает, что подобная ситуация обычно дает толчок массовой урбанизации. Однако, как уже говорилось, этого не случилось. Хотя именно на города приходилась львиная доля финансовых вливаний в республику, миграция в них оставалась в процентном отношении крайне незначительной. Причина здесь кроется в специфике самого происхождения и развития таджикских городов, в первую очередь Душанбе. Образованный по приказу сверху из трех кишлаков с общим населением 287 человек, он в наиболее полной мере воплощает в себе модель «форпоста социализма на Востоке». Политический и индустриальный центр республики создавался приезжими и (во многом) без учета местных форм социальной и хозяйственной организации. Именно привнесенные ими виды экономической деятельности получали наибольшую поддержку Центра, воспринимались как основные, прогрессивные. Как в Чехии XVI столетия, места представителям «титульной нации» в городах просто не оставалось. Все места уже были заняты приезжими, конкурировать с которыми бывшему селянину приходилось на заведомо невыгодных для него условиях, меняя весь привычный уклад своей жизни. Путь в города удалось пробить только представителям местных элит. Но это стало спасением для всего населения республики. Складывается сложнейшая система теневого перераспределения «центральных» денег, теневой занятости. По сути, в 60–80-е годы формируется «вторая экономика», строящаяся на патрон-клиентских связях, приписках и т.д. Если в Узбекистане подобная форма хозяйствования играла немаловажную роль, то в Таджикистане она создавала базу для выживания. Не случайно потрясшие Узбекистан в 80-е годы судебные процессы практически не затронули Таджикистан. Слишком значимы для самообеспечения населения республики были теневые отношения, слишком вплетены в саму социальную ткань. Фактически речь шла о существовании двух параллельных социально-экономических систем. Одна – аграрно-индустриальная с относительно развитой инфраструктурой, интегрированная в общесоюзную экономику и общесоюзное разделение труда. Ее основой выступали крупные хлопководческие хозяйства, каскад гидроэлектростанций, добыча редкоземельных металлов, машиностроение, текстильная промышленность и цветная металлургия. В ее рамках функционировали научно-исследовательские и образовательные учреждения, развивались современные виды коммуникаций и многое-многое другое. В этой системе были в задействованы преимущественно мигранты. (Местная интеллигенция и местный рабочий класс, существующие одновременно в двух социальных пространствах, начали формироваться лишь с 60–70-х годов.) Вторая базировалась на мелком дехканском хозяйстве, примитивном обмене, взаимной поддержке членов общины и активной перекачке ресурсов из «легальной экономики». Такая перекачка и позволяла населению справляться с все возрастающим демографическим напряжением. Местные элиты выполняли при этом предельно важную функцию: они выступали «медиаторами» между двумя формами социальной организации, позволяя теневой (и главной) встроиться в легальную. Чем больше представителей клана или территориальной общины входило в республиканскую элиту, тем активнее перераспределялись ресурсы в реальное жизнеобеспечение данного клана и общины. В условиях разрушенной системы традиционного хозяйства финансовые и ресурсные вливания извне составляли основу выживания. Именно поэтому лидеры Таджикистана меньше всего стремились к полной независимости от «Москвы». Речь шла о том, чтобы активнее срастить две экономики, вытеснить пришлые элементы из городов. Однако независимость, не чаянная и нежданная, свалилась на республику. И здесь противоречия предшествующего периода, сглаженные советской идеологией и финансовыми вливаниями, проявились во всей своей полноте.
Старые беды и новые противоречия Первое противоречие – между «национально-государственной» формой организации политической власти и локальным типом социальных связей, неизбежно порождающее клановые и межобластные конфликты. Оттесненные на периферию политической жизни южные элиты решили взять реванш у «ленинабадцев», лишившихся «московской» поддержки. В результате разразилась гражданская война – самая кровопролитная на территории СНГ. Почти пять лет правительственные войска и оппозиция вели боевые действия, попутно уничтожая школы и больницы, дороги и промышленные объекты. Нежелание президента Р.Набиева «поделиться властью» привело к многолетнему противостоянию. Только взаимное истощение ресурсов и понимание невозможности победы привели конфликтующие стороны за стол переговоров. Появилась компромиссная фигура Э.Рахмонова (Рахмона). Под его руководством и при посредничестве России был установлен гражданский мир. Оппозиция получила доступ к власти – и, соответственно, к распределению ресурсов. Теоретически (с учетом наличия у оппозиции силовых структур и ее укорененности в местных общинах, что исключало возможность «узбекского варианта» авторитарного правления) подобный «мирный договор» может создать почву для формирования уникальных демократических структур на мусульманской основе. Собственно, на это и рассчитывают эксперты МВФ и других международных организаций, отслеживающих ситуацию в республике. Но для движения в этом направлении необходима эффективная экономика, интегрированная в мировую систему хозяйства, которой в Таджикистане нет и которую ему вряд ли удастся создать в обозримой перспективе. Не следует также забывать, что никаких иных традиций, кроме авторитарных, в регионе не существует. Политические практики, восходящие еще к зороастризму и раннему исламу, требуют «мудрого правителя», заботящегося о подданных. Не противоречила этим практикам и советская система, в рамках которой преданность лидеру камуфлировалась «преданностью делу построения коммунизма». С появлением «компромиссного лидера», устраивающего обе противоборствующие стороны, основой для национального согласия может стать «квотирование» доступа к социальным и экономическим благам. При таком повороте событий авторитаризм в более или менее мягкой форме неизбежен. Более того, именно он способен обеспечить стабильность и относительную эффективность взаимодействия с внешними инвесторами. Однако для того чтобы авторитарный правитель мог поддерживать гражданский мир в стране, тоже нужна экономическая подпитка. Правда, иная. Не эффективная модернизация и современное производство, основанное на конкуренции, но экспорт уникального сырья. Нужен ресурс, который можно было бы распределять в соответствии с реальной силой клана и условиями договора между элитами. В большинстве стран региона этот ресурс был найден – нефть и газ. Их добыча не требует существенных вложений в технологии или человеческий капитал (и то, и другое новые государства получили как «советский трофей»). Она, по определению, не сопряжена с конкуренцией и позволяет распределять. Соответственно, «распределитель» и становится ключевой фигурой. Не случайно самый полный и последовательный авторитаризм сложился в Туркмении, наиболее щедро наделенной данным ресурсом. Средства, выкачиваемые из-под земли, выполняют функцию «народных деньг» советской эпохи, обеспечивая выживание населения, ориентированного на низкотоварное сельское хозяйство. В Таджикистане подобный ресурс пока существует только в потенции. Это – гидроэлектростанции. Достройка каскада ГЭС позволила бы Таджикистану не только полностью обеспечивать себя энергией, но и экспортировать ее в Китай, Иран и Индию. Однако создание такого ресурса наталкивается на второе противоречие – между единым хозяйственным комплексом региона и наличием политических границ. Несмотря на имевшее место в конце 20-х годов «национально-государственное» размежевание, регион продолжал оставаться единым экономическим комплексом. То, что транспортные магистрали и трубопроводы, ведущие в одну республику, проходят по территории другой, не воспринималось как значимая проблема. Столь же непринципиально было, что верховья и низовья рек находятся под юрисдикцией разных «первых секретарей». В 90-е годы ситуация радикально изменилась. Наличие транспортных магистралей и трубопроводов, ЛЭП и водных ресурсов превратилось в источник влияния одних государств региона на другие. Соответственно, строительство каскада ГЭС, способное обеспечить власти Таджикистана искомый ресурс, сталкивает ее с властью Узбекистана. Дело отнюдь не в том, что, сосредоточив в «искусственных морях» при ГЭС большую часть пресной воды в регионе, президент Таджикистана может лишить ее население Узбекистана. Вряд ли эти опасения имеют под собой основания. Проблема иная. Удар тут наносится не по экономике или жизнеобеспечению соседней страны, а по политике, причем по самой интимной ее сфере – пространству легитимации власти. Как и в Таджикистане, подавляющее большинство жителей Узбекистана – дехкане. Именно в этой среде и складываются система социальных отношений и властные группы. Основой же власти выступает контроль над самым дефицитным ресурсом – водой. Тот, кто распределяет данный ресурс, и являлся истинным владыкой. Здесь же распределителем главного символического ресурса становится президент другой страны. Не случайно проект возведения Рогунской ГЭС вызвал яростное противодействие со стороны Ислама Каримова. Это противодействие привело к сворачиванию строительства ГЭС в Таджикистане. И Китай, и Россия (важнейшие потенциальные инвесторы) предпочли не ссориться с узбекским лидером. Западные предприниматели тоже не особенно торопятся с вложениями. Конечно, у Таджикистана есть еще алюминий. Однако его экспорт проблемы не решает, так как не порождает того неисчерпаемого ресурса, который в состоянии обеспечить выживание традиционной системы хозяйства и на котором способна утвердиться традиционная власть. Отсюда разнонаправленность внешней и внутренней политики республики. С одной стороны, поиск внешних инвесторов и постоянное взаимодействие с международными финансовыми организациями, с другой – стремление взять под контроль всю экономическую и политическую жизнь страны, постоянные метания между авторитарными тенденциями и необходимостью согласовывать любое действие с влиятельными региональными элитами. Между тем становится все более очевидным, что политическая стабильность в стране напрямую зависит от того, будет ли найден внешний источник поддержания традиционной семейной экономики. Как это ни парадоксально, но у стабильности и авторитаризма общее основание. Более того, если для поддержания семейной экономики годится любая финансовая подпитка, то авторитаризм здесь не столь всеяден.
Авторитаризм как путь к стабильности в регионе Итак, авторитарной власти, чтобы утвердиться в качестве таковой, необходим ресурс, который можно «перекачать» в систему традиционного хозяйства, восстановив советскую модель развития. Этот ресурс власть распределяет между региональными элитами с тем, чтобы они распределяли его «ниже». Размер выделяемого ресурса зависит от влиятельности области или элитной группы. Именно такая модель возобладала сегодня в Туркмении и Узбекистане. К ней стремительно движется Казахстан. Да и Россия с момента скачка цен на нефть дрейфует в этом направлении. Схема проста. Чтобы она работала, необходима некая экспортно-ориентированная отрасль экономики, доходы от которой инвестируются в поддержание в неизменном состоянии социальной структуры и связанной с ней неформальной экономикой. Однако здесь имеется одно очень важное ограничение для авторитарной власти: в современных условиях подобная сверхдоходная отрасль не должна быть криминальной. Существуя как государство среди государств, активно пользуясь международными кредитами, официальная власть в Таджикистане не может опираться на криминальные виды деятельности. Но сама по себе неформальная экономика этого ограничения лишена. Ей, строго говоря, безразлична природа внешнего ресурса, который обеспечит выживание общины. Альтернативой строительству ГЭС как источнику подобного ресурса в современном Таджикистане выступают наркотрафик, поддержка общины международными мусульманскими организациями экстремистского толка и трудовая миграция. О важности денежных переводов трудовых мигрантов для экономики республики говорит уже тот факт, что, согласно официальным данным, они образуют второй по значимости финансовый поток, обеспечивая около 40% ВВП. При этом «мигрантские деньги» практически не контролируются центральной властью в Душанбе и, тем самым, объективно способствуют ослаблению ее авторитета, усиливая влияние местных элит. Попытки законодательного регулирования трудовой миграцией пока вызывают сильнейшее противодействие и успеха не приносят. Создавая ресурс для выживания существенной части населения республики, трудовая миграция остается одной из «серых» сфер таджикской экономики. Мимо официальной власти протекают и ресурсные потоки, исходящие от религиозных организаций, особенно тех, чья деятельность запрещена. Активную социальную политику проводит, в частности, исламская организация «Хизб ут-Тахрир», помогающая тысячам мусульманских семей на территории Таджикистана. Не случайно начавшееся после вхождения оппозиционных лидеров в состав властных органов падение авторитета легального политического ислама никак не затронуло тайные исламские организации, число сторонников которых неуклонно растет. Чрезвычайно важную роль в теневой экономике играет и наркобизнес. Стремление западных инвесторов «разомкнуть» пространство страны на юг облегчило доставку сырья для производства наркотиков в приграничные области Таджикистан. Производство и транспортировка наркотиков, как правило, становятся здесь семейным бизнесом, что в рамках традиционного социума практически исключает возможность предательства, ибо на кону стоят не просто деньги, но выживание всей общины. Понятно, что этот ресурсный поток не поддается учету в терминах ВВП, однако есть основания полагать, что именно он создает наиболее устойчивую базу для поддержания традиционного хозяйства и традиционных социальных отношений. Несмотря на то что наличие такого рода «серых», а порой и откровенно криминальных финансовых потоков ведет к уменьшению влияния официального Душанбе на положение дел в стране, борьба с ними ведется не особенно активно. И это не удивительно. Ведь сражаться с ними вынуждены выходцы из тех самых областей, которые кровно заинтересованы в их сохранении. Более того, представители высших эшелонов власти прекрасно осознают, что исчезновение подобных «подспорий» традиционной экономики способно взорвать весьма хрупкий мир в республике. В результате им не остается ничего иного, кроме как балансировать между региональными и международными игроками, криминальными и экстремистскими организациями, стараясь не допустить возвращения к ужасам гражданской войны. Возможна ли в этих условиях стабилизация ситуации на основе активного (и реального) противодействия региональным вызовам? Да, конечно. Но только в том случае, если в руках официальной власти окажется ресурс, значительно превосходящий или хотя бы сравнимый с тем, что дают наркотрафик, поддержка экстремистских организаций и т.д. Таким ресурсом, повторим, является гидроэнергетика. Заключение соглашения о строительстве каскада ГЭС с участием Узбекистана, Китая, Ирана и России позволит власти Таджикистана без риска социального взрыва начать планомерное наступление на наркотики и экстремизм. Будет ли эта возможность реализована, покажет ближайшее время.
|
