|
Евгений Голиков, доктор философии, Тойво Пальм, доктор биологии
Авторы статьи являются членами группы по изучению проблем левой идеологии в рамках целевого учреждения „Tallinn in Europa“
Левые перспективы в правой Эстонии Великому немецкому диалектику Гегелю (Hegel) приписывают слова о том, что всякое движение вправо начинается с левой ноги. Политическая история Эстонии последних ста лет – хорошее тому подтверждение. В конце ХIX – начале ХХ века левые идеи пришли в Эстонию, точнее, на территорию нынешней Эстонии, разделенной в царской России между двумя губернями – Эстляндской (северная Эстония, центром которой был Таллинн, тогдашний Ревель) и Лифляндской, с центром в Риге, куда входила южная Эстония с городом Тарту, в виде классического марксизма и социал-демократии. В тот период территория нынешней Эстонии была одним из центров экономического развития Российской империи, стимулировавшимся также военно-стратегическим значением Эстонии: Ревель был важнейшей базой Балтийского флота а островам Моонзундского архипелага принадлежала ключевая роль в контроле выходов из Финского залива. Развитие промышленности, особенно военного кораблестроения, возведение военных объектов перед Первой Мировой войной и в ее ходе привели к быстрому росту численности городского пролетариата, как местного, так и из числа приезжего русского населения, которое увеличилось с 1897 по 1917 годы с 21 тысячи до почти 100 тысяч человек. Число промышленных рабочих на территории Эстонии к 1917 году превысило 50 тысяч человек. Во многом этими обстоятельствами определялась восприимчивость эстонского населения, особенно городского пролетариата, к социалистическим и коммунистическим идеям. Еще одной особенностью Эстонии до революции 1917 года был немецкий фактор. Потомки немецких завоевателей на протяжении почти 800 лет составляли основу политически и экономически господствующей элиты. В то же время по переписи 1897 года немцев на территории Эстонии проживало немногим более 33 тысяч, в том числе около 4 тысяч остзейских помещиков, владевших большей и лучшей частью пахотных земель. Эта немногочисленная прослойка обладала огромным политическим влиянием не только в Эстляндии и Лифляндии, но и в Петербурге, образуя влиятельную силу в царском окружении. У остзейских немцев эстонский народ и эстонская культура приобрели многое. Культурный вклад балтийских немцев образует существенную часть того, что называется сегодня эстонской культурой, и является органической ее частью. Местные немецкие интеллектуалы активно содействовали становлению эстонской национальной музыки, театра, хорового пения (традиция певческих праздников), литературы, книгопечатания и газетного дела. Благодаря отсзейским немцам эта часть Российском империи практически стала Европой или мало чем ей уступала. Эстонское культурное пространство представляло собой в середине ХIX века (50-60-е годы и несколько далее) относительно стабильное общество, в котором благосостояние примерно двух процентов населения – слоя высшей элиты, состоявшего преимущественно из балтийских немцев, обеспечивалось трудом всего остального народа. Лютеранский протестантизм был привнесен в Эстонию немецкими проповедниками, и под эгидой этого протестантизма началось развитие эстонского письменного языка и распространение печатного слова на эстонском языке. Именно поэтому первопечатное издание на эстонском языке датируется 1525 годом, совпадая с таллиннским осквернением икон, когда происходили погромы католической церкви. Все это в огромной степени определило своеобразие эстонской ментальности: самостоятельность, трудолюбие, привычку рассчитывать на собственные силы, а не на обстоятельства. Местные немцы были для простых эстонцев примером для подражания, а нередко и зависти. Эстонцы, оставаясь подданными Российской империи, несомненно старались быть более похожими на немцев, чем на русских, с которыми в быту до кoнца XIX - начала ХХ века почти не общались. Не следует преувеличивать значения этих контактов: поскольку отношения между низшими и высшими классами в целом не могут быть тесными и интенсивными, то и отношения между эстонцами и балтийскими немцами были достаточно ограниченными. Тем не менее можно отметить, что знание эстонского языка в среде балтийских немцев было обычным делом в силу необходимости как-то общаться с эстонской прислугой. По понятным причинам эстонцы владели немецким языком в указанный период значительно хуже. В то же время граница между балтийскими немцами и эстонцами не была непреодолимой. В первую очередь она обнаруживалась в различиях в материальном положении и степени владения языком. Нечто подобное наблюдается и сегодня в отношениях между эстонцами и русскими. Взаимопревращения эстонца в немца и обратно наблюдались уже с момента появления на территории Эстонии датчан, шведов и немцев. Эти переходы зависели прежде всего от имущественного положения. При рассмотрении этого вопроса следует учитывать также и происходившее в обществе изменение в употреблении понятия этнической принадлежности. До первой половины 19 века в Эстонии и Лифляндии самими эстoнцами в качестве самоназвания чаще употреблялось понятие «maarahvas» – «народ земли», что примерно соответствует русскому «крестьянин», «селянин». Местные немцы, в свою очередь, подразделяли жителей этой территории на немцев и ненемцев (deutsch – nichtdeutsch). Несколько позже, во второй половине 19 века, когда доля эстонцев в высших или образованных слоях общества несколько возросла, возникло движение, получившее название национального пробуждения. Одновременно с этим появилось и напряжение между эстонцами и балтийскими немцами, что, в частности, нашло отражение в известных «Трех речах об Отчизне» деятеля эстонского пробуждения Карла Роберта Якобсона (Carl Robert Jakobson). Ветры национального возрождения превратили в глазах эстонцев балтийских немцев в самых больших врагов эстонского народа, что, в частности, стало одной из причин войны с Ландесвером в ходе Освободительной войны в 1919 годy. Таким образом, немцев эстонцы не любили и не могли любить, ведь немцы были господствующей элитой общества в экономике, науке, культуре и даже в политике. При царской власти в условиях так называемого Балтийского порядка из числа балтонемецких землевладельцев сформировалась значительная и очень влиятельная группа высшего российского дворянства и чиновничества. Вполне можно говорить об особой роли балтийских немцев при императорском дворе в Петербурге как о своего рода политическом феномене россйской истории. Данное обстоятельство еще более увеличивало социальную дистанцию между немцами и эстонцами, для которых немецкие «земляки» вопринимались в двойном негативном качестве: как местная элита и как высшие представители самодержавия в Эстонии. Тем не менее, со второй половины 19 века в социальные верхи Российской империи начали пробиваться и отдельные эстонцы, причем нередко для них учеба и работа в Петербурге, Москве или других городах Российской империи была шансом, ступенькой социального роста, который был менее возможен на родине в силу немецкого господства. Так начали появляться эстонцы – члены Петербургской академии художеств, ученые и генералы с эстонскими корнями: профессор международного права Мартенс, генерал Михельсон – один из усмирителей восстания Пугачева, и другие. Тем самым признак этнической принадлежности начал уступать место признаку происхождения: для Российской империи важной была не этническая принадлежность, а происхождение, родовитость или заслуги, что в какой-то степени уравнивало перед троном шансы россиян различной этнической принадлежности. Это необходимо отметить как для того, чтобы не грешить переносом сегодня привычных представлений на дела давно минувшие, а стремиться понимать их на основе исторически им присущих особенностей, так и для того, чтобы не заниматься подбором исторических аргументов для идеологического оправдания каких-то элементов современной политики. Непосредственное противостояние эстонцев и немцев возникло позже, когда за собственное, не слишком знатное происхождение, начали проклинать и немцев, и русских. Как ни странно, подобное становится возможным как раз тогда, когда открываются возможности для социального роста: кухаркины дети получают образование и вместе с ним социальную позицию, но это только делает очевидной глубину социального неравенства. Поэтому тех, кто, скорее, помогал подняться, чем удерживал в прежнем незавидном состоянии, начинают энергично ненавидеть за то, что эта дистанция, хотя и сократилась, но зато стала осознаваться. В этом причина противоречивого и далеко не всегда справедливого отношения эстонцев сначала к немцам, а потом и к русским. Действительно, хотя при немцах эстонцы всюду были на вторых ролях, жили несамостоятельной жизнью, не были субъектами собственной судьбы и истории, но благодаря тем же немцам эстонцы не только реально становились, но и ощущали себя более европейцами, чем подданными России, благодаря Балтийскому порядку жили в значительно более сносных условиях, чем собственно русские в метрополии: крепостное право практически перестало действовать в Эстонии на 50 лет раньше, чем было отменено в России в целом, а к началу ХIХ века эстонский народ был почти поголовно грамотным. Тем не менее эстонцы были вынуждены жить за чужой спиной, не были хозяевами собственной судьбы. Они были европейцами, которым балтийские немцы позволили существовать в полуподвальном этаже Европы. Во многом благодаря тому факту, что немцы были в Эстонии элитой, эстонцы не идеализировали Европу и не противопоставляли ее России и русским. Подобная роль местных немцев уравновешивала отношение эстонцев к России и русским. Никогда до сталинской аннексии Эстонии это отношение не было однозначно негативным. Скорее, оно было позитивным. Во-первых, потому, что русские – и народ, и власти – были далеко, а немцы тут, рядом показывали, кто в доме хозяин. Во-вторых, через Санкт-Петербург и русскую культуру многие эстонцы добивались жизненного успеха, приобретали известность в культурном и научном мире России и за ее пределами. В-третьих, не воспринимая русских как непосредственных угнетателей, эстонцы легко обнаруживали общие интересы с русскими, прежде всего общие демократические интересы. Все эти обстоятельства делали эстонцев более подготовленными и восприимчивыми к социалистическим идеям. Можно также утверждать, что и сторонники национального самоопределения Эстонии, которое до весны 1917 года большинством эстонских политиков и интеллектуалов национально-буржуазного толка мыслилось в рамках участия Эстонии в демократической Российской Федераци, и, тем более, сторонники тесного союза с социалистической Россией – эстонские большевики - были лишены ксенофобской нетерпимости, примеры которой, к сожалению, встречаются сегодня. Разумеется, не могла не оставить отпечатка в самосознании эстонского народа и многовековая практика немецкого цивилизованного доминирования, которую эстонцы переняли у остзейских немцев и сегодня предлагают в качестве основной модели национальной политики. Левые вообще и эстонские левые Левая идеология в двух своих основных разновидностях – коммунистической и социалистической – продукт развития капитализма середины и второй половины ХIХ века. Можно считать большой удачей и для левого, пролетарского движения, и для самого капитализма и задач его теоретического осмысления, что у истоков теории капитализма стоял мыслитель такого масштаба, как Карл Маркс. Не будучи по происхождению ни пролетарием, ни капиталистом, Маркс сумел подойти к изучению капиталистического общества с очень широких позиций, не столько изнутри, сколько извне, рассматривая капитализм не только как экономическую системы, но и в макросоциологическом и общекультурном контекстах. Такой подход позволил Марксу увидеть общесистемные закономерности капитализма как силы, создающей на базе феодального общества мировую, целостную социально-экономическую систему, преодолевающую феодальную раздробленность, заменяя ее повсюду отношениями товарного производства и обмена, в которых отношения между людьми превращаются в разновидность рыночно-товарных отношений. Маркс первым обратил внимание на то, что капитализм превращается в силу всемирно-исторического характера, создавая, единую человеческую цивилизацию. Но он также понял, что развитие капиталистического способа производства порождает феномен все более возрастающего социального отчуждения: чем более рыночно-товарным становится общественное производство, тем больше отношения между людьми становятся подобием вещественных отношений и тем менее сами люди способны контролировать закономерности самодвижения товарного мира. История капитализма – это история все более раззрастающегося и усиливающегося отчуждения: творцов от своих продуктов, общественных субъектов друг от друга, наконец – каждого человека от самого себя. Капитализм начинался с требования свободы, а в своей зрелой форме породил глобальное самоотчуждение. Впрочем, политическую актуальность приобрели не столько общефилософские, антропологические взгляды Маркса на капитализм как общество глобального отчуждения, которые он развивал в «Экономическо-философских рукописях 1844 года», сколько его экономические исследования и сделанные совместно с Энгельсом выводы политико-идеологического характера, прежде всего в «Коммунистическом манифесте»: о капитализме как высшей и последней фазе классово-антагонистического общества, завершающей предысторию человечества, о пролетариате как могильщике капитализма, способного в процессе самоосвобождения освободить все общество от эксплуатации и ее негативных последствий, а также о социальных революциях как «локомотивах истории», роли насилия, классовой борьбе и диктатуре пролетариата. Далеко не все из идейного наследия Маркса актуально сегодня, но и не все утратило актуальность. У самого Маркса его политико-социологические взгляды не теряли связи с общесистемными представлениями, в рамках которых политический активизм находил свое место в рамках органической взаимосвязи с общим социально-экономическим развитием общества, возможностями его базиса. В дальнейшем у многих последователей Маркса, таких, как российские большевики, например, революционное нетерпение нередко брало верх над принципом научности, запрещающим идеализацию и «сочинение» реальности. Если сам Маркс в общем и целом старался оставаться политически активным в пределах экономически и социально возможного, то многие революционеры исходили скорее из требований революционного долженствования. Многочисленные последователи и почитатели идей Маркса во многих странах мира увидели в его взглядах не только целостное описание капиталистического общества и порождаемых им проблем и противоречий, но и достаточно убедительный ответ на вопрос, что делать, как строить собственную жизнь в ответ на вызовы и соблазны этого общества. Кто-то приходил к выводу, что адекватной формой поведения в условиях капитализма может быть только делание денег, сколачивание капитала. Кто-то, стараясь оставаться в согласии с теоретическими установками самого Маркса, полагал, что необходимо собственной активностью способствовать созреванию капиталистического общества и выращиванию в его недрах элементов и структур новой общественной системы, культиворования отношений социальной солидарности, поскольку это в конечном итоге способствует созреванию капитализма, готовя его трансформацию. Третьи, историческое нетерпение которых, как правило, подстегивалось полуфеодальной отсталостью общества, уповали на «историческое творчество революционных масс», якобы, способных благодаря революционной энергии компенсировать недостаток экономической и культурной зрелости. В крайнем своем выражении подобная позиция вела к историческому волюнтаризму и в реальной политике открывала ворота бонапартизму, что и произошло, в частности, в России. На территории Эстонии интерес к социалистической (левой) идеологии в конце ХIХ – начале ХХ века был естественным и органичным и в силу относительно высокого уровня развития капитализма, и по причине наличия острых не только социальных, но и национальных проблем – нерешенности вопроса о национально-государственном самоопределении эстонского народа. Первые организации социалистического и социал-демократического толка начали появляться в Эстонии в начале ХХ века, причем раньше, чем партии консервативного и либерального толка. Уже в 1902 г. в Ревеле возникает местная организация РСДРП (Российская социал-демократическая рабочая партия), а в следующем году аналогичные организации создаются в Тарту, Нарве, Пярну, Хаапсалу, Валге. К концу 1905 года в организации насчитывалось более тысячи членов, а в 1907 году – почти две тысячи. Для сравнения – главная партия монархическо-правительственного лагеря – Конституционная партия Эстляндии – дочерняя организация Прибалтийской конституционной партии – была организована только в октябре 1905 г. Характерно, что эта партия, представлявшая интересы остзейских помещиков и городской крупной буржуазии, также во многом немецкой, и выступавшая за сохранение политического status-quo в Прибалтике и Эстонии, была влиятельной силой только в условиях монархии и потеряла свое значение после Февральской революции 1917 года. Различие между социалистическими и либеральными партиями в этот период четко коррелировало с классовым признаком: эстонские либералы представляли национальную городскую буржуазию и землевладельцев, а социалисты опирались на рабочий класс городов, интеллигенцию, солдат и матросов. Социалистические группы и партии включали в себя как эстонцев, так и русских, латышей, евреев. И, если Февральская революция, практически вывела за пределы политического поля партии консервативно-монархического толка, то социалистические идеи и лозунги приобрели максимальную популярность. Как пишет эстонский историк Мати Граф, «в первые месяцы после Февральской революции настроения народных масс были таковы, что выйти на политическую арену – особенно в Таллинне – не называя себя социалистом, было просто невозможно.» ( М.Граф, Эстония и России 1917-1991. Анатомия расставания. Таллинн, изд-во «Арго», 2007, с.47). Соответственно, поражение социалистического правительства А. Керенского в Петербурге в результате октябрьского переворота 1917 вызвало резкую перегруппировку и поляризацию политических сил в Эстонии: значительно усилились партии национально-либерального толка и наиболее радикальные социалисты, особенно большевики и эсеры, а также консервативно-монархические группы. Политики более «умеренной раскраски» заметно утратили свои позиции. Такое положение не было случайным. Большевистский переворот привел в России к власти не просто радикальных, но ради власти готовых буквально на все политиков. Поэтому совсем не случайно, что победившее в советской России насилие, позже при Сталине начавшее искать компромисса с прошлым, привело и к поляризации политических сил в Эстонии, , резко увеличивая его у национальных и националистических политиков и сокращая для социалистов демократического толка. Очень скоро в СССР, несмотря на реки крови, пролитой, якобы, ради утверждения социальной справедливости, логика борьбы за власть заставила сталинских правителей пойти практически по пути реставрации классового государства в форме тотальной диктатуры партийно-государственной номенклатуры. Сталинизация СССР объективно сужала социальную базу поддержки эстонских левых. Но еще до прихода Сталина к власти в СССР все партии левого толка в Эстонии должны были пройти проверку на реалистичность своей политики. После Октябрьской революции в Эстонии дискутировались две модели развития ситуации: создание собственного государства в форме Эстонской демократической республики (на этом настаивали политические партии либерально-буржуазного толка) или же Эстонской трудовой республики (позиция эстонских социалистов-революционеров). С другой стороны, большевики настаивали на идее вхождения Эстонии в состав Советской России на началах самостоятельной федеративной единицы. Любопытно, что в первые месяцы после Октября Ленин в беседе с Яаном Анвельтом, одним из лидеров эстонских большевиков, высказал готовность поддержать идею создания независимого социалистического эстонского государства, но Анвельт ответил, что подобное будет больше на руку эстонской буржуазии. В этот период на аналогичных позициях находились также большевики Латвии и Литвы, полагавшие, что создание малых, пусть даже и социалистических государств, будет отступлением от центральной задачи революции – создания всемирного пролетарского государства. В Эстонии в период 1917-1918 годов отношение к самостоятельному национальному государству все больше поляризовало политические силы и разделяло позиции радикальных социал-демократов (большевиком) и более умеренных социалистов вовсе не потому, что социалисты обнаруживали склонность к «предательству интересов рабочего класса». Взаимному отдалению способствовала сложившаяся политическая обстановка: угроза реставрации монархии в случае поражения большевиков в России; опасность немецкой интервенции, жесткая и догматичная позиция эстонских большевиков, игнорировавших набиравшую популярность среди эстонцев идею создания самостоятельного национального государства. В начале марта 1918 года войска кайзеровской Германии оккупировали Эстонию. Немецкая оккупация привела к массовой эвакуации из Эстонии русского населения и большей части активистов и руководителей большевиков и эсеров, что нарушило баланс политических сил и позволило эстонским национальным политикам в условиях возникшего военного интеррегнума взять курс на провозглашение эстонского национального государства. В условиях начавшейся в России Гражданской войны и немецкой интервенции сохранение большевиками власти в России выглядело маловероятным. Это был также веский аргумент, почему более умеренные социалисты начали выступать за создание самостоятельного эстонского государства во главе с социалистами. Им казалось, что в сложившейся обстановке национальное государство трудового народа имеет больше шансов на поддержку избирателей, чем упрямое стремление сохранить верность идее мирового интернационала, утопичность которой стала очевидной к лету 1918 года и Владимиру Ленину. Можно утверждать, что уже в эпоху Октябрьской революции в Эстонии обозначилась очевидная противоположность внутри сторонников идей Маркса между радикалами - большевиками и более реалистичными социалистами. Социалисты разных оттенков старались опереться на научный объективизм Маркса, стремясь добиваться тех целей, для которых существуют объективные предпосылки в действительности. Отсюда отказ от утопии мировой революции, отрицательное отношение к методам насилия, в том числе и революционного, нежелание «подталкивать» историю политическими средствами, сосредоточение на решении социальных проблем общества, защите социальных интересов пролетариата, в том числе путем диалога с капиталистами. Большевики, напротив, продолжали исходить из революционного активизма, допускали возможность политического насилия и даже возводили его в культ как ускорителя истории. Фактически большевики своей политической практикой демонстрировали, что чем дальше (или утопичнее) от реального воплощения общественный идеал, тем радикальнее средства для его достижения, и тем меньше реально возникающее общественное устройство напоминает первоначальную идею. Исторический парадокс трансформировавшихся в сталинистов части большевиков (большая часть была уничтожена Сталиным), после того, как им удалось удержать политическую власть над Россией, состоял в том, что, одержав ценой неимоверной жестокости победу над внешними врагами советской власти, а затем и над собственным народом, подчинив его тотальной диктатуре сталинского государства-партии, они получили в результате этой победы реставрацию классового, даже не буржуазного, а сословно-архаического государства и общества, в котором, правда, сохранялись отдельные зерна социалистической парадигмы, поддерживавшие жизнеспособность «реального социализма» в кризисные моменты. Если в период Февральской революции многие искренние сторонники Маркса в России и по всему миру рассматривали это событие как попытку воплощения его идей в историческую практику (отношение к Октябрю было более противоречивым: многие социалисты и в России, и в других странах обоснованно упрекали российских большевиков в политическом авантюризме и подталкивании истории), то события 1940 года, в результате которых Эстония вновь оказалась внутри теперь уже сталинской империи, мало у кого в Эстонии вызывали иллюзию, что инкорпорация сделает эстонский народ частью красной республики победившего труда. Хотя и в Эстонии 1940 года были те, кто искренне хотел в это верить, не считая возникшую в феврале 1918 года Первую Республику ни образцом демократии, ни примером социальной справедливости. За 20 лет после обретения собственной государственности эстонское общество стало консервативно-националистическим, вплоть до сталинской аннексии Эстонии в 1940 году жестко блокирующим коммунистическое движение, воспользовавшись неудачной попыткой вооруженного коммунистического переворота 1 декабря 1924, сотрясаемым политическими дрязгами, не раз оказывавшемся перед угрозой правого переворота. Поэтому люди, сохранившие память о социалистических идеалах, были готовы поверить в их воплощение в России. Подобных мечтателей ждало жестокое разочарование. Сталинская система, равно как и постсталинская, не была ни демократической, ни социалистической. Скорее всего, она принадлежала к той же цивилизационной парадигме, что и современный капитализм. Поэтому нам представляется, что идеологическое противостояние двух мировых систем: капитализма и коммунизма – во многом блеф и недоразумение. Речь при этом идет вовсе не о том, чтобы не замечать реальных и очень значительных различий между СССР и миром развитого капитализма, но о том, что эти различия, находящие выражение в роли государства, уровне политических свобод, особенностях функционирования экономики и т.д., не носят качественного характера, являются различиями внутри одной и той же цивилизационной парадигмы. Уже поздний Ленин, выдвигая идею НЭПа, продемонстрировал понимание того, что «царство свободы» не завоевывается ни политическим насилием, ни идеологической верой. Отношения эксплуатации не исчезают, если физически уничтожается класс эксплуататоров. Социальная система не может оставаться стабильной, если длительное время игнорировать объективные законы экономического базиса. Понимание этих, в общем-то азбучных истин марксизма оказалось нелегким делом. Сам Ленин продолжал верить в реальную достижимость общества, в котором «общее благо» достигается не путем принесения ему в жертву судеб миллионов людей, но через признание их права на личностную автономия и творческую свободу. Ленин полагал, что реализовать подобное общественное устройство можно путем объединения экономического реализма и большевистской преданности коммунистическим идеалам, что может обеспечить движение от капитализма с его «религией денег» и индивидуального богатства и успеха ко все более солидаризирующемуся обществу, в котором люди друг для друга чем дальше, тем больше выступают не в качестве конкурентов или средств для реализации эгоистических частных целей, но как продолжение друг друга, поддерживая такой характер отношений, при которых бытие одного человека создает условия для бытия многих других, и где обмен продуктами деятельности в целом не порождает феноменов отчуждения. Для Сталина, который, в отличие от Ленина, пытавшегося объединить политический и социальный подходы, был только политическим реалистом, подобный ход рассуждений должен был казаться опасной химерой. По направленности своей деятельности (но не методам) Сталин был не пролетарским революционером, а политическим реставратором. Созданное по его проекту общество не уничтожило ни частной собственности, ни эксплуатации, ни неравенства социальных возможностей. По сути дела, это была сверхмонополизированная разновидность государственного капитализма. Конечно, многие простые учаcтники революции и гражданской войны, тем более те из них, для кого победа открыла новыe возможности социального роста, относились к «советской» власти как к своей, верили в правоту дела, которому принесли огромные жертвы. Но к несчастью в основе этой веры лежала иллюзия того, что власть, созданная народом, будет обязательно служить народу. В годы сталинских репрессий эта иллюзия искусно поддерживалась огромной вертикальной мобильностью, создававшейся за счет постоянного избиения части государственного и партийного аппарата и выдвижения на освобождавшиеся места людей из народа. Подобный механизм опирался на психологию гражданской войны, перенесенную в мирное время. Людям не давали забыть: «всюду враги», «наша жизнь – борьба». Как ни странно, это служило дополнительным доказательством правильности советской власти. При этом Сталин достигал лично для себя важного результата: не позволял сформироваться устойчивой элите на средних этажах общества, своевременно избавляясь не только от реальных, но и от возможных конкурентов, поддерживал веру народа в «правильность курса» тем, что «не давал бюрократам воли» и «боролся с врагами», и мог полностью контролировать ближайшее окружение – верхушку советской элиты. Сталинский и постсталинский СССР соперничал с миром капитализма не в силу верности идеям Маркса-Ленина, т.е. не как с капитализмом, а в силу геополитических, национально-государственных интересов. При этом истинные цели и намерения, возможно, даже без четкого понимания этого, камуфлировались под псевдосоциалистическую риторику. Многим казалось, что СССР, в отличие от капиталистических государств, которые являются политическими инструментами интересов класса буржуазии, борясь против фашизма, поддерживая устремления народов Азии, Африки, Латинской Америки к освобождению от колониальной зависимости, реализует не только и даже не столько интересы собственного государства, но выполняет более высокую, общечеловеческую миссию. К сожалению, на самом деле речь шла о соперничестве двух мировых капиталистических группировок: мировой рыночной буржуазии, и стремившейся стать мировой государственно-бюрократической буржуазии, ядром которой была советская номенклатура. В подобной ситуации идеи Маркса о коммунизме как общественной формации, побеждающей отчужденные формы социального бытия, заменяя их механизмами социальной солидарности и коллективного творчества, повсюду истолковывались с точностью до наоборот. В понимании и оценке сталинской и постсталинской политико-социальной системы преобладала магия слова. Смысл оказался подчененным названию. Коммунизмом/социализмом называли систему, которая сложилась по одну сторону железного занавеса – в СССР. При этом идеологические противники считали ее, и не без оснований, безнадежно, неисправимо антидемократичной, замешанной на страхе, насилии и обмане. Ту же систему в СССР именовали обществом бесконечного прогресса, справедливости и равных возможностей, примером рационального управления глобальными проблемами и ресурсами (планомерность развития). Жесточайшую конкуренцию, холодную войну на грани горячей между «мирами капитализма и социализма» выдавали за свидетельство абсолютной противоположности между ними, забывая, что подобное соперничество, скорее, является признаком подобия. Ведь конкурировать могут лишь системы, обладающие общими или подобными элементами. СССР и США были конкурентами, поскольку стремились к одному и тому же, значит в данном отношении были подобны. Определение в качестве «реального социализма» одной из сторон системы мировой капиталистической конкуренции, на деле вытесняло социализм/коммунизм за пределы сложившейся мировой социальной системы. На Западе социализм все больше ассоциировался с технологиями относительно более выгодной продажи рабочей силы совокупным пролетариатом совокупному капиталисту. Подобная борьба за социализм на деле имела и имеет смысл, поскольку в известной степени препятствует тотальной дегуманизации и отчуждению в обществе. Но «совокупный капиталист» терпит социалистических «улучшателей» лишь до тех пор, пока их деятельность не представляет системной угрозы миру капитализма в целом, тем более, даже укрепляет этот мир. Именно поэтому в 1968 году новые левые жестко критиковали западных социалистов за их «интегрированность» в капиталистическую систему. В Советском Союзе ситуация носила еще более парадоксальный характер, ибо официальная позиция советских властей состояла в том, чтобы считать истинными социалистами/коммунистами только тех, кто всецело и во всем разделяет политику сталинского/постсталинского руководства. Иными словами, в СССР быть по-настоящему левым было еще труднее, чем на Западе. Этим же обстоятельством во многом объясняются и сегодняшние слабости и проблемы левого движения и левой идеологии в постсоциалистических странах. Если люди, в той или иной степени выступающие апологетами постсталинской системы, называют себя левыми, то, разумеется ни традиционные западные социалисты, ни более радикальные противники глобального отчуждения – системные левые, левыми считать себя не могут, а сторонники либерально-консервативной экономической и социальной политики в той же Эстонии выглядят подлинными знаменосцами социального прогресса. Зависимость от прошлого и ориентация на него части сегодняшнего эстонского общества объективно еще более укрепляет позиции правых и ослабляет позиции левых в Эстонии. Общемировой системный – не только финансовый и экономический, но и ресурсный, экологический, демографический, социокультурный, политико-институциональный и т.д. характер нынешнего кризиса указывает на то, что простым ремонтом или «перестройкой» мирового капитализма уже не обойтись. Требуется радикальная замена несущих конструкций и базовых ценностей общества, что предполагает критически-осмысленный анализ его теоретических основ. Как представляется, глобальная трансформация общества необходима и неизбежна. Вопрос в том, по какому сценарию она может происходить, в каком направлении и во имя каких целей? Ситуация исторической «развилки» в какой-то степени напоминает ту, что сложилась в мире к середине 20-х годов прошлого столетия. Мировой кризис – не стихийное природное явление. Его природа связана с базовыми интересами тех или иных общественных групп, и выход из кризиса предполагает выбор между этими интересами. В данной работе подробный анализ этих проблем, по понятным причинам, не может быть проведен. Ограничимся только одним замечанием общего характера. В принципиальном плане речь может идти о выборе между двумя глобальными социально-экономическими моделями: моделью, все более и более ориентированной на самовозрастание прибыли как глобальной цели развития общественной системы, при этом общество в целом становится заложником и одним из ресурсов для сверхэлиты, реально осуществляющей информационно-финансовый контроль социально-экономических процессов, или моделью, важнейшим приоритетом которой выступает не прибыль как показатель экономической эффективности, но совокупный социальный потенциал общества: здоровье, интеллект, креативность, сплоченность, которые принадлежат и присваиваются не столько каждым в отдельности членом общественного целого, сколько обществом как целым. Думается, что будущий левый проект, может оказаться успешным только в том случае, если он будет последовательно демократичным – подчиненным интересам общества как целого и в этом смысле интересам каждого члена этого целого, но не частным или групповым интересам.
Специфика левого движения в Эстонии состоит сегодня в том, что оно в различных своих политико-партийных проявлениях: Пратия центра, Народный Союз, Cоциал-демократическая партия, Объединенная левая партия – все еще остаются в зависимости от традиционного для современного капиталистического общества набора либеральных, национальных и социалистических (часто псевдосоциалистических) ценностей: наивная вера в регулирующую роль рынка равно как и упование на достижение социальной справедливости с помощью гармонизирующей деятельности государства, надежда на национальную идентичность, защищаемую тем же государством и т.д. Если правящие в Эстонии правые силы фактически провозгласили проводимую ими политику единственно правильной и возможной, то вся совокупность левых и левоцентристских оттенков эстонской политической палитры по сути дела на позицию правых ничем возразить и ответить не умеют и не смеют.
Один из парадоксов сегодняшней Эстонии заключается в том, что эстонское общество 20 лет назад продемонстрировавшее поразительный потенциал социальной активности, позитивного энтузиазма и социальной солидарности, в условиях нынешнего кризиса оказалось практически неготовым не только противопоставить его вызовам набор конструктивных альтернатив, но даже более-менее адекватно осознать природу и возможные последствия кризиса. Эстонское общество и его национально ориентированная элита оказались по сути в плену слишком простых схем, реализация которых какое-то время вела, казалось бы, к гарантированному историческому успеху. Во-первых, само понимание успеха было редуцировано до уровня экономического успеха, в гарантированность которого наивно верили, полагая, что тот путь, по которому шел СССР, был единственно неправильным. На деле оказалось, что к поражению могут вести самые разные дороги. Во-вторых, принимая СССР за адекватное воплощение социалистической модели, в Эстонии всеми силами старались от этой модели дистанцироваться. В результате пришли к парадоксам: демократия – это социальное неравенство; справедливость - поляризация бедности и богатства; национальное государство – это противопоставление народа и власти, которая ничем народу не обязана. Более того, в точности с логикой Дж. Оруэлла утверждается, что подобный порядок вещей является единственно возможным, правильным и справедливым. Отказываясь от сталинской модели, выбросили за борт и ценности демократии – не только народовластия, но общественного устройства, в центре которого стоит самоценность человеческой личности. Поэтому в разгар кризиса эстонское общество оказалось слишком правым для того, чтобы мобилизовать собственные ресурсы для разрешения вставших перед ним проблем иными, более действенными способами. Любопытно, что сегодня в Эстонии вновь все большая часть электората склоняется к мысли, что нужно «перетерпеть и дать возможность нашим парням при власти продолжать прежний курс». Все это сильно напоминает старый Советский Союз, где также нередко говорили: «Наша идея в целом правильная, только вот отдельные недостатки мешают». Характерно и другое: в советское время Эстония вместе с Латвией считалась «витриной социализма», т.е. в известном смысле удачным примером реализации социалистического проекта. Потом наступил короткий период активного политического творчества народных масс, до известной степени оформлявшегося Народным Фронтом Эстонии и получивший известность в качестве Поющей революции. Излившаяся в песне энергия эстонского народа, кстати, активно поддержанная заметной частью русскоговорящего населения Эстонии, позволила быстро и без особого ущерба для общества разобрать советскую витрину. Но привычка ходить в передовиках, видимо, осталась. Нынешний образ Эстонии – «передовик неолиберальной перестройки», и опять никакого сомнения в избранных (или навязанных) целях, только отдельные обывательские вздохи, что было бы хорошо к сегодняшнему товарному изобилию добавить гарантированную работу и стабильный заработок.
Почему правые сегодня так сильны в Эстонии ?
Не только политика, но и общество в Эстонии похоже на яхту, накренившуюся на правый борт. При попутном ветре это яхте помогает, но при встречном судно теряет ход, может остановиться или даже перевернуться. Тем не менее и эстонская политическая элита, и значительная часть эстонского электората продолжают поддерживать и разделять правые, консервативно-либеральные ценности. Спрашивается, почему это возможно в обществе, имеющем сегодня более 15 процентов безработных, огромную задолженность частных лиц и фирм перед банками и внешними инвесторами, приближающуюся к 25 миллиардам долларов. В обществе, где бюджет почти ста пятидесяти тысяч семей обременен ипотекой, и многие не в состоянии продолжать выплаты за жилье. В обществе, ликвидировавшем большинство собственных промышленных предприятий и в разы сократившем объемы сельскохозяйственного производства? Тем не менее, эстонский избиратель сегодня даже в большей степени, чем до кризиса, готов отдать свои голоса за правящий союз денег и национального патриотизма. Нужно также добавить, что в Эстонии не наблюдается признаков серьезного социального протеста: профсоюзы вроде бы есть, но такие лояльные и сговорчивые по отношению к властям, что удивительно напоминают старые советские, но и такие профсоюзы возникают только там, где позволяет работодатель. В Эстонии реальное, вполне очевидное ухудшение материального положения большинства до сих пор не приводило ни к каким сколько-нибудь значимым политическим последствиям, хотя реально страждущих и недовольных масса. И, что самое удивительное - никаких признаков организованного протеста (неорганизованного, впрочем, тоже) не проявляет и составляющее треть жителей русскоговорящее население Эстонии, материальное положение которого, не говоря уже о нерешенных гражданско-правовых проблемах, в среднем на 20-30 процентов хуже, чем у эстонцев. Причин правого крена Эстонии – не только государственно-политической элиты, но и поддерживаюего ее эстонского электорального большинства, - как представляется несколько: - исторические причины, в том числе и особенности формирования эстонской нации; - отношение к советскому прошлому, особенности выживания эстонцев в чреве у советского кита; - мобилизирующая, если не сказать – гипнотизирующая – роль национального мифа; - упрощенная система идеологических координат: Запад – это родная нам цивилизация, естественный союзник Эстонии, рынок, благополучие и свобода, Россия – исторический враг, источник военной и экономической опасности, причина застоя и отсталости; - особая ментальность русского и русскоговорящегог населения Эстонии; - наконец, фоновый фактор - ощущаемый практически всюду рост социального напряжения, насилия, ксенофобии и национального эгоизма, стремления на государственном и частном уровнях решать собственные проблемы за счет более слабых, странные несоответствия между растущими ограничениями по ресурсам и безудержным стремлением к наживе, безумному расточительству, причиной и признаком которых становится сфера финансового бизнеса, интересы которой все более противостоят всем остальным отраслям экономики и обществу в целом, опасность перерастания превращающегося в самостоятельную силу над обществом финансового капитала в глобальный механизм контроля и управления общецивилизационными процессами. В чьих интересах подобный контроль, почему обособление финансового капитала от общества сопровождается нарастанием кризисных процессов на планетарном уровне, сегодня мы ответить не можем, но ощущение того, что причина многих внутриэстонских проблем каким-то образом связана с общемировыми, становится просто физическим. И, наконец, возрастающее чувство тревоги, неуверенности не только в завтрашнем дне, но и вообще – в стабильности бытия – явные эмпирические признаки переживаемого многими, если не всеми членами общества состояния психологического отчуждения, фрустрации. Разумеется, перечисленные феномены сами по себе не могут быть предметом нашего обзора: общие причины реализуют себя во множестве частных проявлений, и мы попробуем сосредоточиться на тех из них, которые связаны с этно-культурной историей эстонского народа и так или иначе оказывают влияние на преобладание правой идеологии в сегодняшнем эстонском обществе.
Эстонская ментальность.
Задаваясь вопросом, почему в конкретный момент времени реализуется та, а не другая политическая линия и каким образом взаимосвязь экономических, социокультурных и политических факторов порождает именно эту, а не иную систему политических и социальных действий, мы не можем обойти вниманием влияние социального опыта на характер политического поведения. Речь конкретно о том, что в известном смысле предпосылки, матрицы сегодняшнего поведения закладываются намного раньше. Поэтому нередко похожие социальные ситуации приводят к весьма различным историческим эффектам. Если сравнить, к примеру, введение новой экономической политики (НЭП) в советской России с переходом к рынку в постсоветских обществах после 1991 года, то бросается в глаза любопытная особенность: НЭП всего лишь позволил крестьянам работать не только на государство, но отчасти и на собственный интерес, и крестьяне, привыкшие к труду и мечтавшие работать на собственной земле, моментально откликнулись огромным ростом продуктивности. Реформы Е.Гайдара 1992 года в России и аналогичные рыночные преобразования в других новых государствах на территории бывшего СССР, объективно высвобождали инициативу для продуктивного труда. Но по пути создания собственного бизнеса, дела, пошли относительно немногие. Самая информированная и активная часть общества использовала ослабление государственного контроля над собственностью для того, чтобы овладеть ею. Не создать, не преумножить собственность, а завладеть чужой. Получается, что в царской России крестьянина приучили работать, честно трудиться, и он воспользовался этой возможностью, как только новая власть ему это позволила. А в Советском Союзе государственно централизованная система формировала в людях вовсе не те качества, которые превозносила идеология – честность, инициативность, активную заинтересованность в общественном благе, а нечто противоположное: лень, равнодушие, безынициативность, корыстолюбие, стремление жить за чужой счет. И все эти «прекрасные» качества начали раскрываться, как только ослаб тотально-государственный контроль. Нечто подобное можно наблюдать и в сфере межнациональных отношений на всей бывшей территории СССР. Существует объяснение, что тоталитарная система загоняет социальные противоречия и конфликты вовнутрь, не позволяет им открыто проявляться. Это отчасти верно, особенно при наличии исторической основы для межэтнических конфликтов (например, конфликт в Нагорном Карабахе, вообще армяно-азербайджанские отношения). Но в большинстве случаев, и это очень характерно как раз для ситуации взаимоотношений эстонцев с русскими и русскоговорящим населением Эстонии, конфликтность данной ситуации во многом не была продолжением отношений в рамках СССР, а развивалась на новой основе, когда люди, сформированные при Советской власти, неожиданно почувствовали возможность безнаказанного проявления тех качеств, которые были заложены в них ранее, но не могли проявляться открыто. На первый взгляд может показаться парадоксальным, но межэтнические отношения в Эстонии в первые годы после окончания Второй Мировой войны были более мирными и позитивными, чем сегодня. Отчасти это объясняется страхом эстонского населения перед карательной политикой Советов. Конечно, потеря независимости для многих эстонцев была шоком: десятки тысяч бежали на Запад, еще десятки тысяч попали под гусеницы сталинской репрессивной системы, что повергло остальное общество в состояние трепета. Но с конца пятидесятых годов жизнь начала входить в относительно нормальное русло. Эстония успешно развивалась благодаря высокому социальному потенциалу, той социальной матрице, которая была заложена прежним обществом: самодисциплина, трудолюбие, индивидуальная честность, верность слову и т.д. В своей основе это была лютеранско-протестантская матрица. Одним из признаков благоприятных межэтнических отношений того периода можно считать растущее число смешанных браков, а также то, что многие русские и люди других национальностей, оказавшиеся в Эстонии в первые послевоенные годы, достаточно легко овладевали эстонским языком, что также свидетельствовало о наличии позитивных межличностных контактов (там, где их нет, общий язык возникает с огромным трудом, что мы и наблюдаем после восстановления независимости). В 60-70-х годах происходило быстрое восстановление социального и культурного потенциала эстонского народа, в частности, росла численность эстонской интеллигенции. Эти изменения происходили на фоне экстенсивного роста экономики, при этом острую нехватку рабочих рук восполняли завозом в Эстонию промышленных рабочих из других регионов. Постепенно наметилась тенденция превращения коренного населения в нацию интеллигенции, специалистов и руководителей. Рос и уровень жизни, который был самым высоким среди республик СССР, хотя заметно уступал западному. На этом, в целом достаточно благоприятном, фоне в массовом сознании начали давали о себе знать элементы национального высокомерия, ранее, казалось бы не свойственные эстонскому социотипу: быть успешным, выделяться на общем фоне, руководить, первенствовать если не в собственной этно-культурной среде, то хотя бы по отношению к «другим». Откуда все это могло взяться? Общественное сознание эстонского народа формировалось в весьма сложных исторических условиях: недавняя память о шоке, связанном с политическим насилием 40-х — начала 50-х годов, ощущение относительной успешности и стабильности жизни и чувство досады, даже зависти по отношению к соседям-финнам, с которыми эстонцы традиционно сравнивают себя, достигшим более высокого уровня материального благополучия, широко распространившиеся лидерские притязания. Ранее, в условиях царской России, о чем говорилось выше, эстонцы находились в двойной зависимости: от царистского государства и от местной немецкой (остзейской) элиты. До начала 19 века эстонцы не имели возможности сформировать собственную интеллигенцию (первый студент-эстонец появился в Дерптском (Тартуском) университете только в 1820 году). Сам университет с момента своего второго открытия в 1803 году до 1918 года вел преподавание в основном на немецком, отчасти на русском языках, и только после Февральской революции, с 1918 года начался постепенный переход к преподаванию на эстонском языке. Эстонский народ, разумеется, не мог не мечтать об изменении собственного положения. Вековое неравенство с балтийскими немцами, которые прожили бок о бок с эстонцами более 750 лет, но оставались все же чужими, не могло не отпечататься в эстонском национальном сознании в виде оппозиции: принадлежащий к одной со мной культурно-языковой группе по определению равен мне, относящийся к другой группе – иной, чужой, как правило нам, эстонцам, не ровня: или выше, или ниже. Память о временах немецкого господства, когда эстонцы были на вторых ролях и проживали не собственную, а извне выстраиваемую историю, в некотором смысле подстегивала начальственные притязания и амбиции части эстонцев в относительно более спокойные и благополучные времена брежневского застоя, когда, кстати, Москва стремилась управлять «союзными республиками» с помощью «местных кадров». Как представляется, матрица поведения, воспроизводящая модель поведения немецкого барона, была заложена в самосознание по крайней мере экономически и политически активной части эстонской нации еще до Октября 1917 года. Но до конституированая национального государства шансов на реализацию этой матрицы не было. Она начала пробивать себе дорогу в советский (особенно – брежневский) период, в условиях декларативного равноправия. Так что более-менее четкая и вполне осознаваемая оппозиция с неэстонским населением по принципу «мы – они», причем «мы – главнее»! была выстроена еще до 1991 года. Восстановление независимости в данном отношении открыло шлюзы не только и не столько для восстановления «исторической справедливости» - воссоздания насильственно уничтоженного национального государства, с его функциями защиты культуры немногочисленного народа, но и запустило иной социально-экономический и политический процесс. Людям, разделяющим принципы левого мировоззрения, не нужно объяснять, что рынок и политическая демократия – это механизмы, порождающие в обществе социальное неравенство, поскольку являются приложением формально одинаковых правил поведения к весьма различающимся своими возможностями индивидам. В Эстонии этот дифференцирующий механизм был еще усилен и сориентирован в пользу коренной нации еще и благодаря принципу реституции, получившему в условиях восстановленного эстонского государства очень расширительное толкование. Эстонский законодатель, отталкиваясь от факта насильственного (угроза применения силы) включения Эстонии путем аннексии и инкорпорации в состав сталинского Советского Союза в 1940 году, решил, что на этом основании можно считать весь период нахождения эстонского народа и территории его государства в составе СССР юридически ничтожным, т.е. как бы не существующим. Поэтому по принципу реституции, а не на основе личного отношения к независимости Эстонии, после 1991 года в Эстонии был восстановлен институт гражданства: гражданство Эстонии получали те, у кого родители были гражданами довоенной Эстонской Республики, чем был нанесен чувствительный удар по тем русским, кто поддержал идею независимости, и разделил общество на граждан и неграждан. Этот принцип был применен и для возвращения незаконно отчужденной после инкорпорации Эстонии в состав СССР собственности ее граждан. Важно при этом, что оба процесса фактически игнорировали не только реалии 55-летнего существования Эстонии в составе СССР, но и все созданное в этот период. В принципе реституции оказалась реализованной старая матрица поведения «господин – зависимый», только в роли саксов оказались эсты, а в роли эстов – русские. Таким образом, специфика эстонского пути восстановления независимости оказалась связанной с запуском механизма этнической демократии, не только усиливающей социальную дифференциацию, но и направляющей ее по линии этнического разобщения и противопоставления. Очень опасным, прежде всего для демократического будущего эстонского народа, в этом механизме выступает то, что он маскирует объективную недемократичность возникшего политического и экономического строя, до поры до времени поддерживает в сознании немалого числа эстонцев две основополагающие для многих эстонцев иллюзии: 1. хотя рынок и политические свободы не всех эстонцев сделали благополучными (появились первая – успешная, и вторая – менее успешная – Эстонии), но в целом эстонский народ остается единым в отношении своих базовых ценностей: национальная культура и язык, и это единство превращает социальные различия менее важными и болезненными; 2. политика предоставления гражданства, а также допуска неэстонцев к государственным должностям, различия в экономическом и социальном положении, достигшие в период кризиса кричащих размеров (на неэстонцев, которые составляют 1/3 населения Эстонии, приходится 2/3 безработных; средние доходы неэстонского населения на 25-30 процентов ниже средних доходов эстонцев и т.д.) – воспринимается большей частью эстонского населения как нормальное явление, не подвергается моральному осуждению. Отсутствует понимание и того, что подобное этническое неравенство – прямая угроза демократии в целом: общество, которое терпит очевидную дискриминацию одной социальной группы, наверняка будет так же жестко относиться и к другим группам. Рано или поздно дискриминирующее поведение превратится в modus vivendi господствующего меньшинства по отношению к большинству населения. Демократия «для своих», как показала, в частности, история большевизма, страдает коренным пороком перерождения в диктатуру в отношении большинства. Отмеченные исторически сформировавшиеся особенности национального характера самым беззастенчивым образом эксплуатируются и политическими партиями. Риторика национальной консолидации, национального запугивания используется почти всеми политическими партиями. Можно сказать, что в нынешней ситуации ни одна партия не может иметь серьезной поддержки избирателя, если не имеет в своей программе элементов национальной риторики и собственных «пламенных» патриотов. Среди крупных партий патентованными патриотами остается Отечество/Республика, но в плане национальной риторики с ними соперничают не только правящая сегодня Партия Реформ, но даже и «частично-левые» партии: Народный Союз и Социал-демократическая партия. Все они, когда возникает нужна, эксплуатируют одни и те же идеологические штампы: «народ – страдалец», «нам всегда угрожали с Востока», «необходимо сплотиться, чтобы защитить свои язык и культуру» и т.д. Левая идеология и левая политика принципиально несовместимы с подобной моделью, поскольку опирается не на групповое, а на общечеловеческое понимание свободы, демократии и справедливости. В Эстонии сегодня для «молчаливого большинства» эти принципы пока находятся под толстым льдом национально-патриотической, т.е. по сути групповой идеологии и морали. Видимо, пока льды не будут растоплены солнечными лучами, корабль эстонской политики будет продолжать крениться на правый борт.
Партии левого спектра в сегодняшней Эстонии
В Эстонии, как практически и во всех других государствах, возникших на развалинах СССР, первые десять лет независимого существования сопровождались устойчивым убеждением в том, что общество, от которого мы отказались, было обществом социалистическим, значит левым. Поэтому основной вектор движения в процессе отказа от советской системы – это движение вправо. Как считают многие, рынок, демократия, индивидуальные права и свободы – все это ценности не столько либеральные, сколько правые. Подобное понимание либерального как разновидности правого мировоззрения, а левого, как исключительно тоталитарного или ведущего к тоталитарному, получило широкое распространение в Эстонии. Не последнее место в нем принадлежит, конечно, практике СССР, идеологи которого много потрудились для того, чтобы социализм превратился в страшилку, которой пугают детей. Но «реальный» социализм был только чуть-чуть похож на социализм Маркса, Грамши, Розы Люксембург, душой которого, в противоположность госудаственному, «казарменному» социализму Сталина – Брежнева, было представление о человеческой личности, ее самоценности, свободе и автономии. В реальной практике Советского Союза социализмом начали считать процесс и результат насильственного уничтожения форм индивидуальной частной собственности и замену ее государственно-корпоративной частной собственностью. Идеологам геополитических соперников СССР также было выгодно называть общественную систему, в которой личностных прав и свобод еще меньше, чем в условиях формальной буржуазной демократии, «подлинным» социализмом. Тем самым довольно успешно затушевывалась антидемократичная и антигуманистическая сущность капиталистического общества, в том числе и постиндустриального. Но аутентичный социализм не является противоположностью либерализма именно в понимании человеческой природы как мира свободы и личностной автономии. Все остальное важные, но детали. Ясно, что левый проект в своей экономической части не должен быть наивным и непрофессиональным чисто моральным отрицанием мира капиталистического отчуждения. Наоборот, левый проект должен быть реальной моделью, преодолевающей недостатки и узкие места современной экономической системы, должен быть способным найти и предложить реальный выход из тяжелейшего системного кризиса, в который завела человечество капиталистическая парадигма, а не быть легкомысленным ее отрицанием, своего рода апологетикой наоборот. По всем принципиальным вопросам: рационального использования совокупного интеллектуального капитала во имя интересов всего общества, а не частных интересов отдельно взятых индивидов, ликвидации политического отчуждения, т.е. возвращения властных полномочий обществу путем изъятия их у элитарных групп, новой архитекуры международных отношений, обуздание механизмов коммерциализации всех сфер социального бытия и т.д. – левый проект должен быть способен предложить радикальную, лучшую и реальную альтернативу. Левый проект должен быть направлен не только и не столько на решение частных и тактических, хотя, безусловно, очень важных задач: борьбы с бедностью, более выгодных для пролетариата условий продажи рабочей силы совокупному капиталисту, законодательного ограничения деятельности мировых финансовых монополий и многое другое, но на поиск, разработку и предложение обществу реальных альтернатив преодоления системного кризиса, вызванного самой природой капитализма, порождающего тотальное овеществление человеческих отношений, превращение народных масс, в манипулируемое и контролируемое экономической элитой средство извлечения прибыли как некоей фитишизированной самоцели, словом, тотального и всеобщего самоотчуждения, того самого варварства, от которого предостерегала Роза Люксембург, если социализм не сумеет стать его подлинной альтернативой.
Но эти проблемы сегодня мало волнуют даже тех представителей эстонской политики, которых хотя бы отдаленно можно было бы назвать левыми. В обществе свирепствует тяжелейший экономический кризис, огромная безработица, пятая часть населения попадает в разряд бедных, а рейтинг правящей право-либеральной Партии Реформ, реально представляющей интересы местного и зарубежного крупного, особенно финансового капитала, приближается к 30 процентам всех избирателей, причем среди эстонцев Пратию Реформ поддердживают 40 процентов! Объясняют это тем, что в глазах рядового эстонского избирателя реформисты остаются защитниками национальной идеи и поддерживают наивную веру обывателя в скорое его превращение в процветающего капиталиста. Партии социальной (в этом смысле левой) ориентации, за исключением Партии Центра, которая сама себя в качестве левой не позиционирует, но пользуется поддержкой именно того сегмента общества, который в большей степени связывает возможность своего физического выживания с левой, социал-демократической политикой, в целом находятся на периферии политического спектра. Следует также отметить, что левая – социалистическая – политика в эстонском массовом сознании ассоциируется главным образом с государственной защитой и поддержкой социально слабых групп общества. Такое понимание левой политики не выводит ее за пределы «потребительского, менторского социализма»: государство отождествляется с господином, барином, от милости и справедливости которого зависят судьбы общества. Именно этот образ социализма остается актуальным для многих жителей Эстонии. О желательности возвращения такого «хозяина» вздыхает наиболее пожилая и не слишком образованная и квалифицированная часть русскоговорящего населения, среди которых в годы Соввласти преобладали рабочие промышленных предприятий, привыкшие подчиняться «воле начальства» и получать то, «что положенно». Поклонников государства-няньки среди эстонцев значительно меньше. Эстонская часть общества в последние десятилетия Советской власти представляла собой типичный (с поправками на советский «социализм») средний класс: высокий процент руководителей и специалистов предприятий, госслужащих, творческой интеллигенции. К этому надо добавить привитую лютеранством ориентацию на личностную самостоятельность, упорство, амбициозность, трудолюбие, да еще постоянное сравнивание себя с соседями – финнами – которые по жизненному уровню опередили эстонцев, пока те томились в чреве у советского «кита». Отсюда и почти слепая вера в то, что «если мы восстановим свое национальное государство и дистанцируемся и от России, и от всякого социализма, то жизненный успех нашему народу гарантирован». Почему произошло такое в обществе, которое даже на заре возникновения первого эстонского национального государства, в 1917 и последующих годах было значительно более восприимчивым к социалистическим идеям, чем сегодня? Например, при выборах Учредительного Собрания в 1919 году 2/3 мест получили партии социалистического направления. Они имели подавляющее преиимущество в городах, в первую очередь среди пролетариата. При этом основу их успеха составляла отнюдь не идея национального государства, а требование радикальной земельной реформы – ликвидации немецких помещичьих имений и передачи земли крестьянам, демократических свобод и социальных гарантий. Будущее развитие показало, что изначально социалистические требования ограничения капиталистической сверхэксплуатации, частично реализованные сверху в СССР даже в условиях «лагерного» социализма, а во многих развитых капиталистических обществах путем диалога партий социалистического и социал-демократического толка и социалистических профсоюзов с работодателями и буржуазными партиями, в конечном итоге способствовали повышению степени адаптивности капиталистического общества, обеспечивали его дальнейшее развитие. Элементы подобного «социализма» можно назвать потребительским социализмом, отнюдь не выводящим общество за пределы капиталистической парадигмы. Причем сталинский этатический «социализм» был значительно дальше от социализма как солидарного общества, чем шведская, датская или финская модели, поскольку государственный патернализм сталинской системы лишил общество потенциала солидарности, и способности к гражданской самоорганизации. В общем и целом, похожесть советской и западной моделей устанавливается тем, что обе порождали весьма схожий тип сознания: сознания потребительского, ориентированного не на творческое развитие и в индивидуальном, и в социальном аспектах. Не на жизнь среди себе подобных – жизнь не только для себя, но и для других, а на обладание главным образом материально-вещественными продуктами человеческой деятельности не только и не столько ради удовлетворения каких-то материальных потребностей, сколько ради достижения или демонстрации собственного статуса. Обладание вообще становится ведущей потребностью и важнейшим социальным признаком – признаком статуса. Так в обществе, где большинству не хватает продуктов питания, тучность, корпулентность становятся символами и признаками благополучия, т.е. того же статуса. В СССР инстинкт индивидуального обладания в форме индивидуализированной частной собственности находился под запретом не потому, что общество защищало социалистические идеалы, а потому, что подлинный хозяин общества – бюрократически-корпоративное государство как совокупный капиталист - не хотело терпеть рядом с собой никаких конкурентов. Но народ почти всегда стремится походить на собственную элиту, поэтому стандартные рядовые совграждане ориентировались на номенклатуру, стремились, как и она, иметь побольше барахла и демонстрировать его соседям. Ведь обладать чем-то, что было недоступно соседу, и означало иметь «особые возможности», доступ к «закромам родины», т.е. туда, куда всякого не пускают, что значило обладать более высоким статусом. Отличие западного потребителя от советского состояло, пожалуй, в одном: западный человек в норме был трудоголиком, но не потому, что трудолюбие было его внутренней потребностью, а потому, что труд на капиталиста как средство мог привести к важнейшей жизненной цели – обладанию большим количеством вещей, денег, удовольствий, главный смысл которого в той же статусной значимости. Советский потребитель в «норме» был разгильдяем, жившим и работавшим по лозунгу: «Они делают вид, что нам платят, а мы делаем вид, что работаем». Вопреки всем стараниям пропаганды, трындевшей о труде как «первой жизненной потребности», таковой потребностью он не был и не мог быть, потому что труд при капитализме должен приносить прибыль, а не творческое наслаждение. Потребляющий обыватель и в СССР и на Западе был объектом эксплуатации, и оставаясь в рамках потребительского мировоззрения такой обыватель и не стремился быть никем другим, как еще более алчным потребителем. Разумеется, общество разнообразно, поэтому, к счастью, даже там, где преобладают потребительские инстинкты, находятся социальные ниши и для других персонажей. В Советском Союзе реальной неформальной, т.е. не поощряемой государством, альтернативой капиталистическому вещизму был своего рода романтический образ жизни, имевший исторически разные формы проявления: от искреннего коммунистического фанатичного энтузиазма молодежи в первые послереволюционные десятилетия и ее веры в «идеалы мировой революции», «царство справедливости», что порождало желание и готовность принести любые жертвы во имя этих идеалов, до романтики походов, костров, песен под гитару, вечеров поэзии в 50-60-е годы. Все эти стремления противостоять «грошевому уюту» повседневной жизни также были стихийным протестом против навязываемых - на Западе рекламой, в СССР – официальной идеологией – буржуазно-потребительских ценностей. Социальное движение начала ХХ века в Европе, да и почти по всему миру, было движением за право человека труда на более-менее человеческие условия существования. Развитие капитализма частично эту возможность сделало реальностью, но в условиях, где труд служит прибыли, сам труд неизбежно перестает быть ценностью. Самоцелью становится обладание продуктами труда. Но если на Западе, где развитая форма капитализма сделала большую часть рядовых членов общества реалистичными потребителями, на обломках СССР мутирующий «бывший советский человек» начал превращаться в потребителя агрессивного, мечтающего стать капиталистом. Сегодняшнее эстонское общество в силу причудливого переплетения влияний этнической истории эстонского народа и его недавнего советского прошлого – это общество, которое в большинстве своем мечтает о собственности и материальном успехе как самоцели. Думается, именно поэтому эстонский обыватель и в разгар кризиса отдает предпочтение национально-буржуазным партиям, а не социалистам. Во всяком случае, пока. Если же обыватель под влиянием обстоятельсв начинает колебаться, его тут же приводят в чувство с помощью националистической шоковой терапии, пугая перспективой возврата в СССР, российским империализмом и прочей «русской» угрозой.
Применительно к эстонской ситуации отнесение той или иной политической партии к определенному месту в рамках традиционного идеологического пространства весьма затруднительно. Во-первых, в силу того обстоятельства, что идеологические соображения играли и продолжают играть весьма незначительную роль в политическом самоопределении эстонских партий. По сути дела, в Эстонии существует формально-правовой политический плюрализм, но нет плюрализма идейного и идеологического. Политические партии на деле представляют собой некие аналоги корпораций, складывающихся вокруг групп заметных и весомых общественных деятелей или просто людей, контролирующих определенные ресурсы. Сами же эти лидеры зачастую удивительно похожи друг на друга, поскольку в политическом смысле стремятся практически к одним и тем же целям: контролю над институтами государственной власти, получая который, они проводят мало чем отличающуюся от оппонентов политику, стараясь использовать власть в личных или групповых целях. В Эстонии место политического плюрализма занимает плюрализм политических амбиций и притязаний, содержательно мало чем отличающихся друг от друга конкурирующих группировок. Причина состоит в том, что большая часть, а среди имеющих влияние – все политические лидеры и группы, разделяют близкие системы ценностей: независимое национальное государство, в котором на деле воплощен принцип «приоритета коренной нации»; рынок и распространение рыночных принципов на все сферы общественного бытия; «слабое», т.е. не способное влиять на характер социально-экономических процессов государство, выполняющее волю господствующей экономической элиты; культ материальных ценностей, культ денег – реальное их обожествление; наконец, удивительно близорукая подмена любых общественных интересов и потребностей интересами личностными и групповыми, выдавание вторых за первые. Практически любая, особенно, претендующая хотя бы на какое-то влияние в обществе эстонская политическая партия старается опереться на мобилизующий фактор «эстонской национальной идеи» - национальный патриотизм и национальные страхи. Касается это и партии, носящей имя Социал-демократической партии. Сегодня она старается быть похожей на стандартные европейские соцдемократические партии, например, быть политическим лидером профсоюзов. Характерно, что до февраля 2004 года эстонские соцдемы стыдливо называли себя «Умеренными» («модератами»), ориентируясь совершенно на другой, несоциалистический сегмент европейского политического спектра. Партия Умеренных сложилась в результате нескольких слияний, в том числе и с весьма национально-консервативными группами. Но к 2004 году в повестку дня встал вопрос о вступлении Эстонии в Евросоюз, и умеренные решили перекрасить фасад, чтобы занять пустующую социалистическую нишу во внутренней политике и обрести могучих покровителей в ЕС и европарламенте в лице европейских социалистов и социалдемократов. Сказанное, разумеется, не означает, что среди эстонских соцдемов вообще нет людей, разделяющих социалистические взгляды. Они, конечно, есть, но не они определяют лицо и политику партии, которая, как и другие влиятельные эстонские политические силы, должна иметь в «кармане» самые разные карты, чтобы вовремя отреагировать на изменчивые интересы электората. И пока электорат будет дорожить национальными ценностями, бояться и ненавидеть Россию, таким же будет и курс политических партий. При этом неважно, как они себя сами именуют.
В заключение уместно несколько слов сказать и об Объединенной левой партии Эстонии. Партия возникла в результате слияния двух маргинализовавшихся политических партий: Левой партии Эстонии, которая была предшественницей компартии Эстонии советского времени, сохранив в своих рядах небольшое число старых коммунистов, остававшихся в партии или в силу привычки принадлежать к какому-то объединению, или из-за упрямства, или по идейно-этическим соображениям, в пику прежним вождям, разбежавшимся по новым партиям в поисках карьеры или просто из-за опасений нести ответственность за политику советского периода. Эта часть партии в подавляющем большинстве эстонская. Вторая часть – остатки некогда самой крупной и влиятельной среди русских избирателей Объединенной народной партии Эстонии (ОНПЭ), затем – Конституционной партии. Реальными лидерами и организаторами этой партии всегда были люди далеко не левого мировоззрения, а скорее либерально-буржуазных взглядов. Партия имела шанс, поскольку пользовалась поддержкой наиболее прагматичной и состоятельной части русскоговорящего электората, но шансом этим бездарно не воспользовалась: растеряла спонсоров, электорат, и ее нынешним лидерам не осталось ничего лучшего, как объединиться с эстонскими левыми. Органического союза пока не получилось как по субъективным, так и по объективным причинам: отсутствие левого электората, отсутствие левой идеологии и людей внутри партии, способных выполнить роль идеологов, а также практическое отсутствие ресурсов. Реальная электоральная поддержка на выборах объединенной партии не превышает полупроцента избирателей Эстонии.
О левых перспективах в Эстонии
Уместна ли подобная постановка вопроса после всего сказанного? Однозначно, да. Эстонское общество оказалось удивительно несовременным в том европейском окружении, к которому оно так стремилось, и, что еще более осложняет ситуацию, интеллектуальная элита общества до сих пор в полной мере не почувствовала опасности несочетаемости культурно-исторического опыта эстонского народа с реальным уровнем развития духовной и политической жизни в Европе. Коррекция для Эстонии может оказаться исключительно болезненной, тем более, что она осложняется мировым экономическим кризисом. Как представляется, речь должна будет идти о радикальной переоценке многих базовых ценностей. Один из возможных вариантов – общество может не выдержать и раствориться в европространстве, превратившись на каое-то время просто в «территорию проживания» для людей определенной культурно-языковой и этнической принадлежности, скорее всего утрачивающих качество этно-культурной общности. Кристаллизация и интеграция в новое общество произойдут непременно, но это будет уже другое общество, и, если оно возникнет на более современных основах, левая идеология и левая политика обязательно станут одной из важных его составляющих. Ибо иначе единственной альтернативой реальному социализму может оказаться только варварство, о чем предупреждала остающаяся «всегда нашей» Роза.
|
